Музей суицида

Трудно было понять принцип этой выставки – мне, словно пассажиру медленного поезда, удавалось только мельком увидеть эти безумные изображения. Однако я задержался перед стендом с прекрасно узнаваемыми знаменитостями. Элизабет Тэйлор в роли Клеопатры и Ричард Бертон в роли Марка Антония, а дальше – Дженнифер Джонс как мадам Бовари, Гарбо как Анна Каренина, Анита Экберг как сладострастная Элен «Войны и мира», Мария Каллас в ролях Аиды, Тоски и бледной мадам Баттерфляй – и калейдоскоп из одной только Сары Бернар в ролях Иокасты, Андромахи, Федры… О, и Виктор Мэтьюр как Ганнибал, и еще раз – как Самсон в «Слепой в Газе». А вот и Джеймс Мейсон как Брут (с подписью: «Ты, римлянин, не думай, / Что Брута поведут в оковах в Рим. / Нет, духом он велик»). И Дебора Керр как его супруга, Порция («Проглотила огонь»). И комедия: Боттом с его «кровавым клинком» из «Сна в летнюю ночь». И еще шекспировские персонажи: молодой Лоуренс Оливье как Ромео, молодая Элеонора Дузе как Джульетта – и более зрелая в роли Дидоны, Орсон Уэллс в черном гриме Отелло, Джин Симмонс как Офелия, Джуди Денч – леди Макбет… Лица, запечатленные на нашем столетии. Я присмотрелся, проверяя, включены ли самые знаменитые, культовые. Да: Мэрилин Монро, сияющая чувственным светом с этой ее улыбкой, которая не позволяла поверить, что она может поблекнуть и исчезнуть, пока Мэрилин ждет телефонного звонка, который так и не раздался.

Невозможно представить себе эту сияющую диву в компании тех, кого Густав Доре втиснул в гравюру седьмого круга ада Данте. Самоубийцы, возродившиеся как чахлые терновники, бесконечно отращивающие сухие листья, бесконечно раздираемые когтистыми лапами гарпий, гнездящихся поблизости, – погибшие души, чьи тела вечно обречены получать то, что сотворили сами с собой. А на противоположной стене – более страшные изображения. Я подошел ближе: громадные пчелы, загоняющие себя до смерти («из-за наличия паразита», объясняла подпись), и самец австралийского красноспинного паука, пожираемый в момент совокупления с самкой. И скопище леммингов, бросающихся с обрыва в море.

Ужасаясь, недоумевая, преисполнившись любопытства, я негромко сказал Пилар Сантане:

– Самоубийцы. Это все самоубийцы.

– За исключением деревьев, – отозвалась она с улыбкой, которая померкла, когда она заметила, что мои глаза не восхищаются блеском эвкалиптов и вязов, а скользят по мрачным черно-белым снимкам, занимающим немалую часть стены чуть дальше по коридору.

На самом большом был огромный карьер, на дне которого стояло пять или шесть мелких, нечетких человеческих фигур. Рядом – снимок истощенных пленных из концентрационного лагеря, таскающих землю и камни, словно вьючные животные. И еще один: ряд ступеней, идущих вверх по какому-то склону. И, наконец, тысячи обнаженных заключенных, столпившихся на мрачном дворе под дезинфекцией. В ответ на мой вопросительный взгляд она произнесла три слова:

– Маутхаузен. Принудительный труд. – Она помолчала. – Большинство умирали от истощения и болезней. Другие поднимались по «Лестнице смерти» – вон той – и бросались вниз. Фотографий такого прыжка не сделали. Те, что здесь, тайно сняли испанские товарищи Карла Орты, которым удалось их незаметно вынести. Он использовал негативы, когда давал показания на военных трибуналах. Хотя большинству преступников удалось избежать суда из-за… ну, сами видите.

Она указала на вызывающую тревогу фотографию с мужчиной, навалившимся на письменный стол, и двумя женщинами – одна старше другой, – раскинувшимися мертвыми на диване.

– А это?..

– Апрель 1945 года. Заместитель мэра Лейпцига Эрнст Курт Лиссо отравил себя, жену и дочь при падении Третьего рейха. Несколько человек из тех многих тысяч немцев, которые покончили с собой в те месяцы. Хочется надеяться, что из чувства стыда и вины, но, скорее всего, они просто не смогли смириться с поражением. Да и кому это интересно? Не мне. По правде говоря, я предложила мистеру Орте убрать этот набор злодеев: зачем ежедневно напоминать себе о такой личной боли? – но он настаивает на том, чтобы не исключать ни одно самоубийство, каким бы недостойным ни был его совершивший.

Она махнула рукой в сторону того, что, похоже, было стеной позора. Рядом с Иудой, висящим на деревянной балке, и пожирающими его внутренности чудовищами и портретом вице-короля Индии Роберта Клайва кисти Гейнсборо были Геббельс, Гиммлер, Мартин Борман, Рудольф Гесс, а над ними всеми нависал Гитлер в своем берлинском бункере. А прямо под ним – еще один офицер-нацист, которого я не опознал.

– А вон тот человек, под Гитлером?

– Франц Штангль, начальник лагеря в Треблинке.

Мне хотелось спросить, почему на его мундире в районе сердца стоит вопросительный знак – но мы уже дошли до конца галереи и двери в туалет. Я сказал:

– Спасибо, что сопроводили меня сюда – и за объяснения. Я сам дойду обратно.

– Мне следовало бы вас подождать.

– Прошу вас, не надо. Мне будет неловко, зная…

– Как пожелаете. Спешить не нужно.

Хоть я и не торопился, мне не удалось выжать из себя ни капли мочи. Я надеялся использовать эту паузу для того, чтобы решить, как реагировать на предложение Орты. Вот только меня спугнуло только что увиденное – и когда я вышел из туалета, этот специфический коридор деревьев и мертвых мужчин и женщин не давал мне сосредоточиться: я настороженно оглядывал эту громадную армию самоубийц. Коллекция была составлена тщательно: многие годы размышлений и исследований должны были потребоваться для того, чтобы собрать подобное разнообразие – столько эпох, жанров, мотивов, стран, профессий, столько контрастов.

Ошеломляющий опыт.

Что объединяет Анну Каренину, бросившуюся под поезд, когда ее бросил любовник, и Марка Аврелия, римского императора, воплощенную безмятежность, который считал смерть видом освобождения? И как соотнести эту выдуманную женщину и это историческое лицо с изображением массовых самоубийств рабов или портретом виконта Льюиса Харкорта, либерального члена британского парламента, который, судя по подписи, покончил с собой в 1922 году из-за обвинения в гомосексуализме? А рядом оказался Примо Леви, лучший комментатор серых зон концентрационных лагерей – блестящий пример того, как дух человека способен извлекать прекрасное из руин ужаснейших унижений, – Примо Леви, который необъяснимо (или все-таки понятно, почему?) бросился в лестничный проем через сорок два года после освобождения из Аушвица. И что объединяет его с изобилием писателей, художников, философов, начиная с Чезаре Павезе с его словами (крупными буквами) «Смерть придет – и у нее будут твои глаза»? Один из целого водоворота изображений: Маяковский, Есенин, Цветаева. Жерар де Нерваль, Стефан Цвейг, Бруно Беттельгейм. Сильвия Плат, Сафо и Вирджиния Вулф. Цицерон, Зенон, Демокрит, Фемистокл, Катон, Пифагор, Лора Маркс и Поль Лафарг. А вот и папа Хемингуэй – и Юкио Мисима, японский писатель, который совершил харакири, протестуя против утраты страной традиций и чести.

И раздел, посвященный автопортретам, – ужасающий и омерзительный (Джексон Поллок), загадочный, спрятавшийся за темными очками (Марк Ротко) и Ван Гог с замотанным бинтами ухом – а также те художники, которые не совершали самоубийство, а запечатлели его последствия. Картина Эдуарда Мане, на которой мужчина распростерся на смятой постели – ноги свесились, рана на груди сочится кровью, правая рука продолжает сжимать револьвер. И безнадежная гравюра Георга Гросса «Конец пути». Труп толстяка, окрашенный желтым, неуклюже опирается на стену, флакон яда на полу – а над ним висит тело проститутки: громадные обвисшие груди и унылый половой орган, лицо скрыто растрепанными волосами… И «Самоубийство Дороти Хейл» Фриды Кало.

И еще, и еще, и еще. Еврейские воины у Масады, груды тел в Джонстауне, террористы-смертники в Бейруте, «Тигры Тамила» в Шри-Ланке, японские пилоты-камикадзе, которые, видимо, верили в свое смертельное дело (разве не были они небесным ветром, защищающим императора?), и ирландские националисты, умирающие от голодовки в тюрьме Белфаста, альбигойцы средневековой Франции, отстаивающие право чтить бога по своему разумению, женщина, скособочившаяся в инвалидном кресле с плакатом: «Смерть с достоинством. Общество цикуты».

От этой мешанины фактов у меня в ушах зашумело. Что задумал Орта? Зачем было собирать под одной крышей все это множество причиненных себе самому страданий? Они убили себя потому, что слишком сильно любили, – или потому, что любили слишком мало? Из отчаяния или отстаивая свое достоинство? Из-за минутного неистового безумия – или как часть обдуманного плана для получения непреходящей славы? Как месть живущим или желание присоединиться к умершим? Как способ протеста против нескончаемого зверства, из-за смертельной болезни или из-за издевательств одноклассников?