Музей суицида

АРИЭЛЬ: Позвольте кое-что уточнить. Доктор Хосе Кирога неоднократно утверждал, что это он принес белую скатерть на тот флаг. Любое противоречие подрывает достоверность вашей версии, так что…

КИХОН: Пепе Кирога – прекрасный человек, но тут он неправ. Потому что, когда я предложил привязать к тому карнизу мой белый медицинский халат, мне пришлось снять с себя противогаз, и он упал вместе с поясом рядом с дверями в Зал независимости. И если бы я в тот момент не распустил завязки, мне не понадобилось бы возвращаться за противогазом спустя несколько минут: он остался бы у меня, когда я пошел сдаваться, – и моя жизнь сложилась бы иначе, так что, наверное, в этом есть какая-то ирония: мое желание спасти жизни других людей с помощью моего халата привело к тому, что я стал свидетелем самоубийства Альенде. Так что мой дорогой друг Пепе путает. Он использовал ту скатерть на несколько часов раньше, чтобы Тати и другие женщины могли махать ею, выходя из «Ла Монеды».

АРИЭЛЬ: Договорились. Это был ваш флаг. А тем временем – где Альенде?

КИХОН: Он руководит нашим отступлением, он стоит внизу лестницы и начинает подниматься, чтобы выйти последним. Прощается с каждым, поднимаясь по ступенькам – произносит слова благодарности и ободрения, спрашивает некоторых о детях или о родителе, которому недавно делали операцию. С каждым по очереди, не спеша, словно его не волнует то, что время уходит, – но мне слышно, как солдаты выбивают двери, я слышу крик первого вышедшего: их бьют прикладами и ногами, слышны вопли и вой, и Качо Мото, кардиолог, он взбегает наверх и говорит, что военные дают Альенде десять минут на то, чтобы сдаться, а Альенде говорит: «Ну и сдадимся», но продолжает идти спокойно. Его едва слышно: шум стоит оглушительный.

АНХЕЛИКА: А что он сказал вам?

КИХОН: Жаль, что вы меня спросили, потому что… проклятье!.. я не помню. Всего несколько слов, ничего особенного – но это был последний раз, когда он со мной говорил, так что мне следовало бы запомнить каждый слог. Как бы то ни было, несколько слов, немного… казалось бы, они должны были запечатлеться в моем сердце, но память – такая сука, шутит с тобой, я совершенно не могу… А вот то, что было потом, примерно через минуту, может, две, – к тому времени, как Альенде поднялся наверх, вот когда… Я помню это так, словно это было вчера… Я замечаю, что уронил противогаз, и решаю вернуться и забрать его – чтобы показывать детям, вроде как доказательство того, что я и правда там был, что я не придумываю – то, что они смогут потрогать как военный трофей, наверное, и…

АРИЭЛЬ: Знаете, я читал ваше заявление: я находился в посольстве Аргентины, и моя первая мысль была – я выпалил это вслух тем, кто читал утренние газеты вместе со мной, – это абсурд, сказал я, жалкая отговорка. Никто не возвращается за противогазом в горящее здание, могли бы придумать что-нибудь поубедительнее.

КИХОН: В том-то и дело, Ариэль. Зачем бы мне было придумывать нечто столь абсурдное, если бы это не было правдой? Вы правильно сказали: если бы я хотел солгать, то придумал бы что-то другое: типа хотел удостовериться, что наш президент не ранен. Но в состоянии стресса мы делаем странные вещи, а я все утро думал о ребятах – и мне пришла в голову именно эта мысль. Даже если такие, как вы (а я вас не виню), сочли это нелепостью.

АРИЭЛЬ: Ну, позже я придумал более мягкое объяснение. На Кихона давят, он в плену и придумал такой недостоверный мотив, чтобы подать нам сигнал, зашифрованное послание: упомянул о детях, намекая, что им угрожают, чтобы мы поняли (ну конечно!), что он подтверждает самоубийство, чтобы спасти своих мальчишек.

КИХОН: Спасибо за такую мысль, но причина была не в этом.

АНХЕЛИКА: Но вашим детям грозила опасность, так ведь?

КИХОН: Я повторяю: я не придумал самоубийство, чтобы защитить своих детей. Это не значит, что я не осознавал, в какой я опасности: эти люди только что бомбили президентский дворец с явным намерением нас всех уничтожить – и кто знает, что еще они могут сделать, если им в руки попадут мои дети, моя жена, мои родители, мои друзья… Но не это мной двигало, я не думал об этом, когда объяснял генералу Паласиосу, что случилось. А он спросил: «Ты уверен? Нам не надо, чтобы ты изменил свои показания, сказал, что мы держали тебя под прицелом». И два офицера военной разведки, а еще позже – Баэза, глава следственной комиссии, – все они подчеркивали, что лучше бы мне не выдумывать это, а потом попросить убежища и опровергнуть все из какой-нибудь другой страны. А я всегда отвечал, что у меня нет причин отказываться от своих слов, именно это я видел и готов повторять столько раз, сколько потребуется. Мне ясно сказали, что если я выкину такой трюк, то будут последствия, для меня и для тех, кто мне дорог, а я сказал – не вмешивайте их в это. Если бы я видел, что Альенде убили, то так бы и сказал всему миру.

АРИЭЛЬ: Итак, мы наконец подходим к моменту, когда… Именно вы…

КИХОН: Я был не один. На лестничной площадке у дверей Зала независимости собралась довольно большая группа: Артуро Хирон, Эрнан Руис и Пепе Кирога, несколько следователей, кто-то из телохранителей и Энрике Уэрта, управляющий «Ла Монеды». Альенде там не было, он зашел в зал, захлопнул дверь, но она осталась открытой, точнее сказать, полуоткрытой. Возможно, она из-за сильного хлопка снова открылась или, может… Короче, я в том полумраке искал свой противогаз и тут услышал, как Альенде крикнул… это же был он… Allende no se rinde! – «Альенде не сдается!» А я продолжал искать, и он нашелся у самых дверей, и я наклонился – и тут два выстрела… или, может, один, не могу сказать точно: так шумно. И я поднимаю взгляд – и вижу, как Альенде подлетает вверх и падает, вот что я увидел сквозь дым и смог – это движение его тела. И я бросился на помощь президенту, потому что был ближе всех к нему, и подбежал к его телу, а потом сделал нечто… нелогичное.

АРИЭЛЬ: Настолько же нелогичное, как возвращение за противогазом?

КИХОН: Нет, то была нелепость! Вот что нелогичное. Я стал искать у Альенде пульс, словно человек мог выжить, раскидав мозги по гобелену и стене у него за спиной. Это была моя врачебная подготовка, нечто привычное, инстинктивное, наверное. Я хочу сказать: в такие моменты остаются одни только инстинкты… Но я именно это и сделал, проверил жизненные показатели, пульс, вспоминая день, когда впервые пришел в «Ла Монеду», чуть больше двух месяцев назад. Альенде тепло меня приветствует: «А вот и ты, Пачи!» – а я отвечаю: «Готов хранить тебя, компаньеро, душу и тело». А он: «Вверяю тебе тело, а что до души, то посмотрим. Душа страны меня волнует больше моей собственной». А когда я вышел, чтобы сказать остальным… в этом не было нужды, но мне необходимо было поделиться этим с кем-то, с кем угодно… я сказал, что он мертв, и тут Уэрта кричит, что нам надо продолжать бой. Он хватает лежавшую там винтовку и говорит, что нам всем надо умереть с президентом. Мы окружаем его, убеждаем, что это безумие, что президент просил нас сохранить свои жизни. Он соглашается, но все равно он не в себе, хочет зайти в зал и защищать тело Альенде. А я знаю, что если военные его найдут, то убьют не задумываясь – они не станут щадить кого-то в таком возбуждении, выкрикивающего оскорбления, так что говорю: «Я останусь с компаньеро». Я уже прикасался к его телу, возможно, коснулся и самого оружия, так я им говорю. Если военные увидят, что рядом с ним сидит один человек, они поверят, что я был один, что других свидетелей нет, не станут обвинять вас всех. Если не я, то кто же? И, прежде чем они успели меня остановить, я вернулся в зал, подошел к Чичо. А когда посмотрел за двери, то моих товарищей там уже не было.

АРИЭЛЬ: Давайте уточним. Вы тогда это ясно видели, как и тогда, когда Альенде…

КИХОН: Ничего не было видно ясно, Ариэль. Дым, пар, пыль… У меня глаза горели от слезоточивого газа… но достаточно, чтобы… Многие твердят, что света было недостаточно, что я никак не мог увидеть, что произошло с Альенде с той точки, и, когда все было так нечетко, но я-то там был, а они – нет.

АРИЭЛЬ: Если не считать других свидетелей. Но вы о них не рассказывали ни военным, ни кому-то еще. И по-прежнему не упоминаете о них в своих интервью.

КИХОН: Не мне обнародовать эти сведения. Позднее мы обговорили некую версию, которая более или менее включала в себя то, что мы все видели и делали, но не пришли к общему мнению о том, когда об этом следует сказать. Они заговорят тогда, когда сочтут нужным. Уэрта мертв, его убили уже на следующий день в Пелдейю, Кирога и Хиронсито и так достаточно страдали. А Эрнан Руис, кардиолог – он оказался в Стокгольме, – Альенде тем утром говорит ему: «В какой потрясающей истории вы живете, доктор». А Руис переспрашивает по-английски: Story or history? – то есть в рассказе или в историческом моменте, а Альенде отвечает тоже по-английски: «History, доктор, – а потом добавляет уже на испанском: – Escribela». То есть это надо будет записать. А Руис так этого и не сделал. Именно мне выпал жребий рассказать это, нашу историю, это сделал я. И не важно, какую цену мне пришлось заплатить. И на это ушли годы, но теперь все знают, что я говорил правду, что я скорбел рядом с ним.

АРИЭЛЬ: Двадцать минут. И за это время вы переместили оружие, fusil de asalto, так ведь?

КИХОН: Возможно. Я не отличу пистолет от револьвера, но что бы это ни было, я положил его рядом на стол, чтобы военные не смогли обвинить меня в убийстве президента, а спустя пару минут вернул его туда, где нашел, хоть и не уверен, что положил его точно так, как он лежал до того, как я до него дотронулся. Тогда он был горячий, как будто из него стреляли в бою. Я вернул его на прежнее место, потому что испугался, что меня обвинят в умышленном сокрытии улик. Я видел массу следственных действий: золотое правило – оставить место преступления нетронутым. Но вы, конечно, это знаете: вы ведь пишете детективный роман.

АРИЭЛЬ: Конечно.

КИХОН: Думаю, я поступил правильно, хотя, когда Паласиос вошел в зал… до него там появились двое военных, лейтенант и рядовой, я их имен не узнал, они ворвались в помещение, а я уточнил, что я Кихон, а не Хирон… когда Паласиос меня находит, то тут же говорит: «Ты убил Альенде», а я говорю: «Нет, президент покончил с собой», а он сказал, что я лгу, что его убил кто-то из кубинцев, потому что он собрался сдаться, или кто-то из его телохранителей, а я сказал: «Нет, сэр, со всем моим уважением, сэр, я врач и никогда не стал бы лгать в таком серьезном деле». И я рассказываю ему, что случилось – примерно так, как рассказывал вам, – а он приказывает мне оставаться на месте, не двигаться, он сейчас вернется. И он действительно возвращался несколько раз, и мне пришлось повторять этот рассказ ему, а потом, спустя час, – следователям из отдела убийств. Там двое распоряжались, но кто-то еще делал снимки, а какой-то специалист набрасывал планы и делал рисунки, а еще кто-то все замерял мерной лентой. Я просто наблюдал за ними, как они освобождают Альенде от личных вещей. Там были часы (Паласиос сказал, что запомнил их по своей единственной встрече с Альенде) и другие вещи: носовой платок, какие-то ключи… Было оскорбительно видеть, как с телом обращаются, как с… ну, на самом деле как с тем, чем оно и было, – с трупом, безжизненным. И я молился, чтобы больше на это не смотреть, а я в Бога не верю, но, может, меня и услышали, потому что, когда следователи собрались снять с Чичо одежду и оставить его нагим, пришел Паласиос и сказал: «Пора идти, доктор, пора присоединиться к остальным пленным на улице». Они находились там уже несколько часов – лежали ничком на тротуаре, положив руки на головы. Их били и оскорбляли, а какой-то капитан пообещал переехать их на танке. Я был от этого избавлен, но как только я оказался на улице, мне приказали лечь, но я спросил, не могу ли быть полезен. У них были раненые, даже у Паласиоса было касательное ранение руки. И пока я обрабатывал ему рану, я сказал, что здесь есть и другие врачи и они тоже могли бы помогать. У нас с Паласиосом установились почти теплые отношения… давайте скажем взаимное уважение… так что он ко мне прислушался: приказал врачам встать и начать заниматься ранеными с его стороны – плюс паре с нашей. Помню, что у одного из телохранителей был приступ, похоже, аппендицита, так что его отправили в больницу. Кажется, он выжил, притворившись больным, как и Пайита. И, перевязывая раны, я думал, что, может, смогу забрать свою машину в нескольких кварталах от дворца, спать этой ночью с Сильвией и детьми. Но у Паласиоса были на меня и Хирона другие планы. Освободили других врачей, за исключением ваших друзей, Энрике Париса и Хорхе Клейна.