Музей суицида

– Как вы думаете, он знал, что вы там? То есть – не лично вы. Кто-то, кто угодно, свидетель. Потому что вроде как все подтверждают, что когда он зашел в Зал независимости, то закрыл дверь, желая уединения, но взял с собой оружие, не снял каску. Но когда вы пришли искать противогаз, то нашли двери открытыми или полуоткрытыми. Может, он оставил их так намеренно?

– Не исключено. Альенде всегда на пару шагов опережал других, как будто жизнь – это шахматная партия. Он знал, что скажут его противники – что могут попробовать обвинить его охрану или кубинцев… что Паласиос и делал вначале. Может, он открыл двери, чтобы его последние мгновения кто-то увидел, пересказал. Самый приватный поступок жизни… и все же всю свою жизнь он постоянно был на виду, на глазах у публики, так почему бы ему не захотеть, чтобы кто-то… это был я, и я давно не спрашиваю себя, счастливый или несчастливый случай определил, что это оказался я… кто-то был там ради него, ради будущего, ради истории.

И с этим воззванием к истории – той истории, которая захватила Кихона, и меня, и Альенде, связала нас всех, – на этой ноте мы расстались. Пачи взял с нас обещание, что мы вернемся и погостим у них, когда его дом будет в порядке, а жена сможет предложить нам свое прославленное гостеприимство, он будет рад показать нам знаменитую скалу, поднимающуюся из глубины залива, мы сможем поплавать в море, погулять по лесам и поговорить о литературе – и больше не упоминать о том дне в «Ла Монеде», который свел нас вместе, но который, как он надеется, мы оставим в прошлом.

Анхелика разделила это чувство.

– Итак, теперь ты знаешь, – сказала она, как только я присоединился к ней и Хоакину. – Знаешь, каково бы там было. Что ты пропустил, не оказавшись там. Почему твое присутствие ничего не изменило бы. Не считая того… я не могла об этом не подумать во время рассказа Кихона… что эту историю вполне мог бы рассказывать ты, если бы оказался достаточно безумным или невезучим, чтобы добраться в тот день до «Ла Монеды». Ты определенно достаточно безумен, чтобы снова подняться по той лестнице и забрать противогаз для Родриго, доказать, что ты такой большой герой. Но мне кажется, что ты не желал бы такой судьбы, судьбы Пачи, – тебе было суждено рассказывать совсем не эту историю. Так ведь?

– Да, – признал я.

– И теперь ты знаешь, – повторила Анхелика, устраиваясь на заднем сиденье машины, подчеркивая каждое слово, словно вбивая его в мою упрямую грудь. – Ты освободился от прошлого. И ты получил то, чего хотел Орта, поставил галочку у каждого пункта в его списке.

Я не мог спорить с тем, что эта наша поездка оказалась потрясающе успешной, хотя пока еще не был уверен в том, что освободился от прошлого так, как она считает. Я не стал напоминать, что не задал Кихону своего собственного вопроса – о Клаудио Химено. Расскажите мне о нем в тот день – о человеке, который погиб вместо меня. Расскажите. Он безостановочно курил все утро? Он сражался с оружием в руках? Он уговаривал Альенде бежать, продолжить борьбу из какой-нибудь фабрики или трущобы? Он позвонил перед боем своей жене, Чабеле? В каком он был настроении? Шутил ли он? Не сказал ли, что, вот черт, пропустит субботний футбол – матч вроде тех, что мы вместе смотрели студентами, потому что болели за одну команду? Видел ли Кихон его на тротуаре, избитого, осыпаемого насмешками, видел ли, как Клаудио увозят в полк Такны, откуда он не вернется? Когда Кихон узнал о судьбе Клаудио и других приятелей, которые работали со мной в «Ла Монеде», – тех друзей, чьи останки, как и останки Энрике и Хорхе, еще не найдены? Я не задал всех этих вопросов, потому что ответы были бы слишком мучительными, не развеяли бы тени умерших. Только тень Альенде: по крайней мере, теперь я знал, что он действительно покончил с собой.

Конечно, существовала слабая вероятность того, что сперва Кихон начал говорить военным то, что те хотели услышать, оберегая сыновей и Сильвию, а с годами врос с эту историю, рассказывал ее настолько часто, что она стала для него реальной – настолько бесспорной, что он полностью в нее поверил. Эта история стала центром той личности, от которой он уже не мог отречься. Изменить свою версию после возвращения демократии значило бы признать, что все это время он был трусом, что он продал то мужество и преданность, которые так спокойно выставлял своими основными свойствами. Как бы он смотрел в лицо своим уже взрослым сыновьям, своей воинственной жене, своим друзьям, обществу? Разве он не предпочел бы застрелиться, лишь бы не признаваться в столь позорном обмане? Однако существовали и другие люди, которые могли подтвердить то, что он видел: трое врачей, несколько следователей… Нет, тогда он был бы величайшим из обманщиков, с какими нам обоим приходилось встречаться. Меня, может, и легко провести, но Анхелику – нет. Если только она не притворяется, будто поверила ему, чтобы успокоить меня, закрыть дело, чтобы я мог уехать из Чили, примирившись с собой. Неужели я готов всюду видеть заговоры и даже обвинять свою жену в участии в одном из них?

Вокруг смерти Альенде существовал заговор, было замалчивание – но не самого самоубийства, а того, каким оружием оно осуществилось. Военные сделали неуклюжую попытку приплести Фиделя к этому последнему жесту Альенде, превратить кубинского лидера в соучастника произошедшей в Чили катастрофы, доказать, что Альенде был не мирным человеком, а куклой заграничных подстрекателей. Использование оружия Фиделя, автомата АК-47, также говорило об отчаянии: Альенде сдался, Альенде струсил, Альенде не видел пути к освобождению, в конце он потерял надежду.

Тем не менее, прежде чем доложить об этом Орте, я должен проверить версию Адриана Балмаседы. Пусть я и сомневаюсь в том, что его история изменит мои заключения, судьба пожелала, чтобы в конце расследования я оказался в Лондоне – в городе, где нашел прибежище Адриан и куда Орта попал ребенком. То, что мы трое теперь окажемся на одной долготе и широте, было знаком, который нельзя игнорировать.

Вернувшись в Сантьяго, я позвонил Адриану по лондонскому номеру, который мне дал Абель, и подтвердил договоренность о встрече накануне моего чтения. Я намеренно не стал приглашать его на само чтение, потому что там мог появиться Орта, а я не хотел с ним делиться Адрианом. Он – мой контакт, я хотел сохранить контроль, доиграть свою роль классического детектива, который собирает подозреваемых в гостиной, чтобы назвать имя преступника.

Тем не менее я позвонил Орте с новостью о долгом разговоре с Кихоном, хоть и не стал лишать себя удовольствия рассказать подробности лично: хороший романист никогда не выдает приготовленных секретов, но мы почти закончили, сообщил я, решив, что ему не помешает поднять настроение. И действительно: состояние Ханны продолжало ухудшаться, он остается в Лондоне на ближайшие недели, чтобы последние минуты жизни мачехи были спокойными. Надо найти способ заставить проклятущего дятла оставить ее в покое, об этом некому больше позаботиться, пока она… пока она… Он замолчал, и наступило долгое бессильное молчание. После чего:

– Мы планировали поездку в Чили… Это теперь невозможно. Но, может, в следующем году – может, даже с моим отцом, это было бы ему полезно после всего. И мы могли бы провести какое-то время, мы оба, с вашей семьей.

Я пока никому не говорил о нашем решении уехать из Чили – и что-то в моей душе потребовало, чтобы я облегчился, как бывает, если долго не писаешь и становится совершенно необходимо выпустить то, что распирает твой мочевой пузырь. И уж Орта-то должен меня понять, этот вечный мигрант, разрывающийся между странами, языками и призваниями! Из меня хлынула неразбериха слов и чувств: Лаокоон и сыновья, как слишком сильно изменилась Чили или я сам, как я стал ближе к таким, как он, а не к компаньерос на улицах и на кладбище, проблемы с пьесой, предательства, снесенный дом детства, признание за границей и презрение местной элиты…

И Орта действительно оказался идеальным человеком, чтобы выслушать мои признания: ткань его бытия была такой же изорванной, как и у меня.

– О, у вас все будет хорошо, – сказал он, возвращая себе прежнюю уверенность в роли старшего брата. – Вы – мост, Ариэль. Так уж вам уготовила судьба – стать тем, кто сможет объединять две разные страны, два континента, жизненный опыт, языки и культуры, истолковывать одни другим. Это то, что вы делали все годы вашего изгнания: рассказывали миру про Чили, рассказали мне про Чили так, что я привязался к этой стране еще сильнее из-за того, что одной ногой вы были в моем мире. Но вы были посредником и в ином отношении: вы также говорили чилийцам про мир за их границами. И эти две роли – вам от них не уйти, потому что в этом ваша суть, где бы вы ни оказались… именно ради этого вы уцелели. Примите это. Как я понял, почему уцелел: чтобы создать музей. Может быть, теперь, когда вы перевернули страницу, я смогу убедить вас присоединиться к моему проекту.

Я поблагодарил его, сказал, что постараюсь прозреть. При этом я прекрасно знал, что в ближайшие несколько недель с их множеством событий и прощаний у меня не будет времени задумываться о его видении экологического апокалипсиса, что впереди у меня не будет пути в Дамаск.

Оказалось, что Орта снова знал меня лучше, чем я сам. Хотя даже он не мог предвидеть того, что случилось со мной на другом пути, по пути в Лондон… ну, во время перелета в Лондон.

Я думал, что буду всю дорогу спать. Опасаясь, что меня будет слишком сильно тревожить перспектива встречи с братом-близнецом Абеля и завершение расследования вкупе с волнением перед первым публичным прочтением моей пьесы, я оглушил себя драмамином и снотворным, которые мне приготовила заботливая Анхелика.