Музей суицида

АРИЭЛЬ: Они не заявили о себе как о врачах?

КИХОН: Нет, они не встали, когда Паласиос велел врачам назваться. Может, у них сработало чувство чести: они ведь были тут как советники Альенде, а не как медики, – а может, не осознавали, что их ждет. Я тоже не осознавал: не понял, что они еще тут, лежат ничком на тротуаре. Может, если бы я понял, то…

АРИЭЛЬ: Так что, вы больше их не видели, Энрике и Хорхе?

КИХОН: Никогда. Паласиос отправил нас с Хироном в Министерство обороны, но сначала мы увидели, как тело Альенде, накрытое боливийским пледом, выносят из дворца и увозят. Было примерно шесть вечера, может, больше.

В этот момент Анхелика извиняется и выключает диктофон. Ей надо узнать, как Хоакин. И она указывает на часы: надо найти отель до того, как совсем стемнеет. Так что не больше получаса? Я соглашаюсь: осталась всего пара вопросов. Я включаю диктофон сразу же после ее теплого прощания.

АРИЭЛЬ: Перед тем как мы оставим «Ла Монеду»… я хочу сказать, прежде чем вы уйдете от «Ла Монеды», вопрос об оружии. Его могли подменить каким-то другим?

КИХОН: Как я уже сказал, я не разбираюсь в моделях, калибрах – это для меня полная тайна. Что до подмены оружия… Паласиос и его солдаты подбирали оружие с пола и уносили, потом приносили какое-то другое: запасы, которые должны доказывать, что Альенде и его люди были террористами, но я не видел ничего, что бы… Ариэль, я почти все эти часы просидел, обхватив голову руками, отведя взгляд.

АРИЭЛЬ: Принято. А то первое оружие, которое вы перекладывали, – на нем была надпись?

КИХОН: Вы о словах, вырезанных Фиделем? Я и правда не помню…

АРИЭЛЬ: Постарайтесь. Это важно.

КИХОН: Я не припоминаю никаких слов на прикладе винтовки, но они могли там быть, а я их просто не заметил: она раскалилась от стрельбы, и, честно, обжечься из любопытства… Как будто мне это могло быть интересно, когда я сидел рядом с мертвым президентом, который был мне как отец. Меня увели из зала, так что кто знает, что было потом, не подменяли ли они оружие.

АРИЭЛЬ: Давайте вернемся к рассказу: вы попадаете в Министерство обороны.

КИХОН: Меня оставляют в подвале на несколько часов под охраной: я стою, заложив руки за голову. А потом меня и Хирона ведут наверх к бывшим министрам правительства Альенде: среди них Эдгардо Энрикес, который был министром образования. Он в унынии, наверное, тревожится о Мигеле и Эдгардито, ну, вы знаете, Эль Полло…

АРИЭЛЬ: Знаю.

КИХОН: И я впервые сталкиваюсь с тем, кто не верит моему рассказу. Он хорошо ко мне относится, старый Эдгардо, но говорит мне прямо, что я ошибаюсь, что я не видел то, что видел: он знает, что Чичо убили. Я не пытаюсь его убеждать – ни тогда, ни на Доусоне, где наши койки стоят рядом, и уж тем более не потом, когда он теряет обоих парней.

АРИЭЛЬ: У меня два парня, Пачи, и я…

КИХОН: Лучше не думать, что с ними что-то может случиться.

АРИЭЛЬ: Нам повезло.

КИХОН: Повезло нам обоим, что мы можем растить наших мальчиков. Осознал свое везение, только когда в ту же ночь министров, Хирона и меня перевели в огромный зал в здании и нас встретил Луц, глава военной разведки: любезно, благородно, по-джентльменски. Контраст с тем, что творилось вокруг нас: десятки пленных избивали, заставляя признаваться. Казалось, Луцу неловко, но он просто завел нас в кабинет, где меня допросили двое офицеров. В итоге я оказался в военном училище с большинством министров Альенде и бывших министров, провел там еще два дня. Плохого обращения не было, но с такой неуверенностью в будущем…

АРИЭЛЬ: И тревога за жену.

КИХОН: О, я забыл: Паласиос позволил мне позвонить Сильвии, сказать, что меня не убили. Очень благородный жест: он даже сказал, что она может забрать машину по окончании комендантского часа. К этому моменту он уже понял, что я не стану использовать этот звонок для того, чтобы составить какой-то дьявольский план, чтобы инициировать непонятно что… Ариэль, он поверил пропаганде, поверил плану «Зета», придуманному ЦРУ, будто всех офицеров и их близких казнят. Ариэль, они нас испугались! Боялись, что коммандос явятся спасать пленных. Наверное, этим объясняется то, что было дальше. Потому что на рассвете 14 сентября нас отвезли на военный аэродром и посадили на транспортник. Все в той же легкой одежде, которая была на нас уже три дня, а было так холодно! Но тепло по сравнению с Пунта-Аренасом. Вот что я вам скажу: патагонское лето похоже на зиму в любом другом месте. А оттуда – на Доусон. Месяцы, а потом…

АРИЭЛЬ: Вас отпустили. В отличие от остальных с Доусона не перевели в концентрационный лагерь, чтобы потом выслать. Только вас заставили остаться в Чили, запретили покидать страну. Но вы не нарушили предписание суда, а ведь могли броситься с семьей в дружественное посольство.

КИХОН: Оставить родину? Здесь было опасно, но, как и многие другие… как большинство… я отверг изгнание. А вам лучше, Ариэль? Вы счастливее? И ран у вас меньше?

АРИЭЛЬ: Так что они оказали вам услугу – военные?

КИХОН: Не выслав меня? Да. Но они смотрели на это иначе. Считали, что, как только я уеду, я изменю свою версию под давлением политиков вне страны. Они не понимали, что когда мужчина дает слово, то не отступается, какой бы ни была цена. Как Альенде сказал им в своем последнем обращении – они люди без чести. Посчитайте, сколько раз он повторяет это слово, «честь». И сколько раз – «верность»? И еще «постоянство»? Если он себя убил, то потому, что это – единственный достойный выход. И мое решение говорить правду – можно назвать его честным, но еще и самоубийственным, – оно сломало мне жизнь, как сказала Анхелика, но я готов принять эту цену. Скажите: теперь, когда вы меня узнали, посмотрели мне в глаза, – вы верите, что такой, как я, мог заключить сделку с подобными людьми? Разве моя жизнь не была бы проще, если бы я не вызвался работать в «Ла Монеде», не пошел туда в тот день, не сорвал бы пояс с противогазом, чтобы мой белый халат послужил флагом, разве моя жизнь не была бы спокойнее, без незнакомцев, заявляющихся ко мне на порог, проехавших сотни миль, чтобы снова задать мне все те же вопросы? Вопросы! У вас их было множество, и я на все ответил. А теперь у меня к вам один вопрос: вы верите мне, тому, что я сегодня рассказал вам?

АРИЭЛЬ: Верю.

И стоило мне произнести эти слова, как я задумался о президенте. Он не мог знать, что именно Кихон станет его спутником в смерти, запомнит и запечатлеет его последние мгновения, но, возможно, был бы рад, что если уж кто-то это и сделал, то именно врач, который не покинул страну после разразившейся катастрофы, – человек, перенесший тюремное заключение, оскорбления и преследования, ни разу не пожаловавшись. Человек, который держал слово, несмотря ни на что, а теперь вернулся исцелять самых забытых и обездоленных Конститусиона – одного из тех мест, которые Альенде посещал и поклялся избавить от угнетения и болезней.

Конечно, я ему верил.

Вот так и завершилось это интервью.

Не считая еще одного вопроса, который я мимоходом задал, пока мы шли к двери: не заметил ли он патронов в углу, далеко от тела Альенде. Ответ: он смутно припоминает, что следователи обшарили всю комнату и подобрали какие-то гильзы, или патроны, или пули… как знать, что это было. Но там было столько пыли и обломков, такая мешанина, что он ни в чем не уверен. Позднее зашел пожарный – заглянул в дверь поглазеть, и Паласиос велел ему убираться к чертям, но, когда Паласиос ушел, тот же пожарный пробрался в комнату и стал всюду копаться, а солдаты, сторожившие Кихона, не стали возражать, а попросили у него сигаретку. Возможно, он искал какие-нибудь трофеи или добычу, тоже захотел унести что-то для своих детей.

– Еще будут вопросы, Ариэль?

Это было сказано с улыбкой, хотя я услышал нотки нетерпения: возможно, он жалел, что принял меня так любезно, согласившись на возвращение – бесконечное возвращение – в то жестокое непрекращающееся прошлое.

– Всего один.

Мы уже стояли на пороге, и я видел Анхелику у нашей машины. Хоакин все еще играл со своими новыми приятелями в… шарики? Они играли в шарики? Я помахал ей, показывая, что уже иду, а она сделала мне знак поторопиться. Я повернулся к Кихону: