Мужчина без чести

Эдвард не придает особого значения тому, что руки Беллы, гладящие его лицо, напрягаются, слегка впившись ноготками в кожу. Не отмечает важности и того, что девушка вздрагивает.

И только то, что долгожданный поцелуй – сотый по счету за эту ночь – прерывается ее стоном, наконец-таки вырывает мужчину из одурманившей его пелены восторга. Из эйфории радости.

…Впоследствии, уже когда все кончится, Каллен еще долго будет вспоминать, что увидел первым: широко распахнутые от ужаса карие глаза жены со взлетевшими вверх бровями, сжавшие со страшной силой низ тонкой ночнушки, побелевшие пальцы или алое густое пятно, медленно расползающееся по идеально белой плитке ванной комнаты…

С большим нетерпением жду ваших отзывов!

========== Глава 8 ==========

Детская колыбелька качается из стороны в сторону, тихонько поскрипывая. Она большая, деревянная и точь-в-точь как на старых открытках прошлого века. Как правило, такие вещи покупают в антикварных магазинах или изготавливают на заказ.

У колыбельки внутри теплое и мягкое постельное белье сиреневого цвета. На нем нарисованы динозаврики, обнимающие розовых слоников. У обоих на лицах улыбки и глаза у обоих – черные бусинки – блестят радостью. Зверушки счастливы.

Слева и справа по бокам колыбельки висят крохотные плюшевые фигурки. Их очень приятно гладить и очень сложно оторвать. Здесь и медвежата, и зайчата, и какие-то птички… кажется, персонажи каких-то детских книжек. Давних, конечно. Старых книжек. Однако, выполнены недавно, потому как такой цвет и вид материала не мог существовать в то время. Как и белье, которое пару дней назад Белла видела в детском магазине.

Поразительное сочетание прошлого и настоящего. Шедевр мысли и великолепное решение для детской комнаты. Если бы миссис Каллен могла выбирать самой себе колыбельку, она не раздумывая выбрала бы эту.

В большой и светлой комнате, напоминающей западную гостевую спальню в доме у Калленов (хотя Белла была там всего трижды, ночевали они с Эдвардом неизменно там), большое окно во всю стену с тяжелыми бирюзовыми шторами по бокам, пушистый ковер на полу – такого же цвета и стены. Ровные, теплые и толстые – хорошая звукоизоляция. Кроватка стоит возле стены, рядом с окном, повернутая так, чтобы спрятать угол стенки с обоями, чуть-чуть погрызенными когда-то Мерлином (давно усопшим домашним любимцем всего семейства). Над кроваткой - полупрозрачный и очень красиво оформленные – едва ли не кружевами – фиолетовый балдахин. Он скрывает малыша от посторонних глаз и не дает ему замерзнуть, хоть, конечно, и пропускает воздух. Приглушает свет, чтобы маленькие глазки не уставали.

Белла сидит на кресле слева и любуется на эту колыбельку. Белла смотрит и улыбается. На ней любимый желтый халат, а тапочки, выданные заботливой Эсми, выполнены в виде кроликов.

Тишина, тепло и идиллия, царящие и внутри девушки, и снаружи, создают особое настроение.

Счастливое…

Белла вздыхает, укладывая ногу на ногу и опираясь спиной на кресло. Немного повернув голову, мечтательно поднимает вверх глаза. Эта колыбелька – лишь начало. Она хочет, чтобы их было три. А лучше – четыре. Четыре чудесных колыбельки. Каждая с балдахином и каждая с игрушками внутри.

Материнство наравне с замужеством всегда были главными мечтами для мисс Свон. А теперь, когда сбылась и первая, и вторая, желать больше нечего. Она понимает, что получила всего, чего только могла захотеть.

Убаюканная приятными мыслями, Белла прикрывает глаза, намереваясь чуть-чуть вздремнуть. Тихонькое постукивание старых часов на комоде дополняет и без того идеальную атмосферу. Но… недолго.

Сначала, заслышав тихонькое хныканье, Белла поднимает голову.

Потом, когда немного дергается балдахин, наверняка задетый маленькими требовательными ручками, хмыкает.

И, под конец, когда уже громкий и нетерпеливый вопль, призывающий маму поторопиться, заполняет спальню, встает с кресла.

Между кроваткой и прежним местом девушки максимум семь шагов. И идти их одно удовольствие, потому что голос малыша уже кажется Белле самым красивым. Даже если он такой недовольный…

– Тише-тише, - бормочет она, склоняясь над колыбелькой. Отодвигает невесомую ткань, пробирается рукой между висящих игрушек и… натыкается на одеяло. Простое, ровно застеленное одеяло из того самого комплекта. И подушку. И простыни.

Колыбелька пуста.

Белла испуганно хмурится, недоверчиво откинув одеяло вниз. Подняв подушку. К черту растолкав по сторонам балдахин.

И все равно – пуста.

А детский крик тем временем становится лишь громче…

Нестерпимо болит внизу. Прямо-таки рвет на части. Безжалостно кромсая выбранную часть тела, невидимый ножик, соединяясь с воплем ребенка, доводит до грани. Белла стонет и плачет, пытаясь хоть как-то унять, прекратить пытку. Ей хочется двинуть руками, но они не слушаются. Ей хочется схватить что-то рядом, опереться на что-то, удержаться, но это невозможно.

Здесь нет беспросветной темноты, как обычно описывается, и здесь нет никакой тишины, которая вспарывает барабанные перепонки.

Здесь непонятная и густая, словно болото, серая жижа – и сверху, и снизу, и по сторонам – в сочетании с непрекращающимся криком о помощи. Его криком. Комочка…

Ей надо его защитить, Белла знает. Ей надо взять его на руки, прижать к себе, закрыть телом, прошептать «я люблю тебя». Ей надо, чтобы он был в порядке. Чтобы ему ничего не угрожало.

Но Комочка нет рядом и нет в отдалении. Его вообще нигде нет.

А вот Эдвард есть. Откуда-то из недр памяти в самом дотошном на подробности изображении является его лицо. Оно взволнованное, оно – подрагивает. И на белой, как снег, коже отпечатался смертельный страх.

Эдвард что-то говорит. Как-то странно держит ее, прижав к себе, и что-то говорит. Требует, едва ли не срывающимся голосом. Конечно же, дрожащим. Но без слез.

С надеждой оглядывается… куда, зачем? И продолжает говорить то, чего Белла никогда не услышит.

Вокруг мелькают какие-то тени. Тени или люди?.. Важно ли. В ушах по-прежнему звучит голос Комочка. И он один по-прежнему слышен. Оглушает остальных.

Внезапно вспыхивает свет. Раз – и как из прожектора. Прямо по глазам, по голове. Больно… Комочек кричит громче.

Белла плачет вместе с ним. Плачет, потому что не знает, как и чем может помочь. Больше уже ничто не слушается – даже губы. Все тело бесчеловечно обездвижили, а сознание безжалостно вспороли, заставив слушать несмолкающие детские вопли. И теперь, в дополнение ко всему этому, еще и что-то холодное – ощущение всего мгновенье, но запоминается – касается низа живота. Того самого места, откуда…