Мужские игры

В тускло освещенном дворе, при виде которого Забелин и Флоровский как-то разом подобрались, над контейнером с мусором склонилась пожилая отечная женщина. Возле валенок лежала ее добыча - несколько пустых бутылок и какие-то кости. Заслышав шаги, женщина поспешно спрятала голову внутрь контейнера. Но по костям этим Забелин ее и вспомнил - когда-то соседка Юрия Игнатьевича Мельгунова работала директором школы и слыла страстной собачницей.

В подъезде Максим извлек из-под пальто букет гвоздик:

– Они у нее любимые, - вздохнув, будто перед погружением, он нажал на кнопку звонка.

Не сговариваясь, друзья поправили одежду.

– Кто там?
– послышался женский голос, и тут же, прежде чем подошедшие назвались, замок заскрежетал, и дверь открылась.

В маленькой прихожей стояла старушка с милым, побитым оспинками лицом и вытянутой вперед неподвижной шеей, зафиксированной жестким каркасом.

– Здравствуйте, - произнесла она рассеянно, продолжая всматриваться в стоящих на площадке. Максим в волнении быстро пригладил развьюжившиеся волосы, сдул набежавший локон.

– Господи, Максим!

Флоровский поспешно схватил протянутые руки и принялся целовать их.

– А я, похоже, совсем переменился, - печально посетовал Забелин.

Лицо женщины осветилось удовольствием, не столь, впрочем, бурным. Она протянула руку Забелину:

– Алеша. Так что ж мы? Входите же! Юра! Юра!
– закричала она.
– Иди, иди!.. Ну как же не предупредили-то.

Но уже вышел в прихожую, перевязывая на ходу кистями бархатную пижамную куртку, хозяин - Юрий Игнатьевич Мельгунов.

– Вроде знакомые голоса, - пророкотал он.
– Но с иностранным прононсом.

Он подошел вплотную к выдвинувшемуся вперед Флоровскому, пристально оглядел, как бы сравнивая увиденное с тем, что жило в его памяти, и с чувством сжал давно удерживаемую на весу руку:

– Приехал-таки в родные пенаты, иностранец.

– Неужто и впрямь прононс появился?
– кокетливо расстроился Максим.

– Да, долгонько.
– Мельгунов пригляделся.
– Здравствуйте, Алексей Павлович.

– Ну, слава богу, и я замечен. Сколько ж мы до вас добирались-то, Юрий Игнатьевич.

Мельгунов смотрел на учеников, а они, скрываясь, разглядывали его - все еще лощеного, даже дома "с иголочки", с аккуратно зачесанными назад сильно поредевшими волосами, жестко сложенными узкими губами и въедающимися в тебя глазами. Но русла, давно проложенные морщинами, углубились по-стариковски, да и глаза замутились.

– Что? Поплохел?
– догадался Мельгунов.

Впрочем, едва задав вопрос, он отмахнулся от готовых возражений и обратился к жене: - Маечка! Собери-ка быстренько.
– он сделал приглашающий жест раздеваться.

– Так у нас...Я ведь думала в магазин завтра, - смешалась Майя Павловна, но под нахмурившимся взглядом мужа, прервавшись, устремилась на кухню. - Покажи им, где тапки!
– крикнула она оттуда.

– Сами помнят. Командуйте. А я пока в кабинете приберу, - Мельгунов удалился в глубь квартиры.

Максим вытащил из-за спины пакет с прикупленными по дороге деликатесами. -Хорошо, что я тебя, козла, не послушал. А то б вообще стыдобуха была...Ди-рэ-эктор! Холодильник забит!
– прошипел он.
– А тапки-то вон до дыр протертые. Совсем вы, олигархи, от народа отбились... Майечка Павловна! Не откажите присовокупить к Вашему изобилию! Мы тут как раз по дороге прихватили!

– Вы где, друзья?

– встретил их на пороге кабинета Мельгунов.

Забелин, едва зайдя, внутренне сжался. Оттого, что кабинет этот оставался таким, каким был семь лет назад, когда в последний раз принимали здесь Забелина, возникло ощущение, что и не было этих лет, и что все они в том разломном девяносто первом. Он покосился на Максима, который со странным выражением прошел мимо хозяина к стеллажам и нежно, подушечками пальцев провел по корешкам занимающих отдельную, туго забитую полку книг.

– А вот этих, по-моему, не было, - показал он на угол полки.

– Да, это свежее. Вон та, последняя, переводная - на английском. А сейчас статью одну делаю - друзья из Мюнхена попросили. Запаздываю. Не работается. Но глупости все, впрочем. Прошу, коллеги! Хотя теперь уж следует - "господа".

Мельгунов указал на кресла у журнального столика, заваленного журналами, с неизменной пачкой "Герцеговины Флор" посередине.

– Заматерели.
– Он еще раз присмотрелся к обоим.
– Рассказывайте, как это мы с вами дошли до жизни такой. Что ты, например, Максим? Науку-то за рубежом не забросил? Мне тут Интернет мои ученики подключили. Не скрою, искал.

– Не там искали, дорогой Юрий Игнатьевич. Мой сайт теперь - ценные бумаги. Пришлось, увы, переквалифицироваться. Проклятый Запад не захотел меня полюбить ученым. Зато признал фондовиком. - Это что же значит?

– Это значит, что живу без проблем. Все есть.

Он заметил, что глаз Мельгунова чуть прищурился, и поспешно исправился:

– Счастья вот только нет.

– Что так, бедолага?
– притворно посочувствовал Забелин.

– Да чему радоваться-то? Что денег сделал?
– Флоровский, стремясь увильнуть от неудачно начатого разговора, схватил знаменитую пепельницу в форме возлежащей нимфы, растроганно покрутил.
– Надо же, цела.

– И будет цела, если лапать перестанешь, - отобрал пепельницу Забелин.

– Стало быть, для науки закончился, - тяжело заключил Мельгунов.
– А насчет денег, так здесь положение такое, что для многих их наличие уже и есть счастье. Только вам обоим, как понимаю, знать об этом недосуг. Раздался телефонный звонок. Мельгунов было приподнялся, но из прихожей послышалось: "Юра, я подниму", - и он остался на месте.

– Майя Павловна все такая же, - улыбнулся Забелин.

– Какая?

– Бодрая.

– Бодрится больше. Левая половина отниматься начала.

Мельгунов оглядел смущенного Забелина.

– О вас не спрашиваю. В газетах мелькаете, на телеэкранах - как это на новороссе?
– тусуетесь. Так что знаю, чем занимаетесь, - рынки, как теперь говорят, окучиваете.

– Что так недобро, Юрий Игнатьевич?
– расстроился Забелин.

Как-то не залаживалась встреча, много раз представляемая им. Не было прежней близости. Положим, к нему-то Мельгунов по неведомой причине охладел много раньше. Но Макс... Сиятельный Макс даже после отъезда, поразившего Мельгунова, все-таки оставался в любимчиках. И тоже не ощущалось прежнего тепла. Он видел, что чувствовал это и Максим. И, привыкший блистать в обстановке обожания, тоже испытывал явную неловкость.