Мужские игры

– Недобро, говоришь?
– От подзабытого мельгуновского тона оба визитера зябко поежились. Когда на каком-нибудь совещании, конференции или - прежде - парткоме начинал Мельгунов говорить вот так - тихо, будто первое, обманчиво легкое дуновение пришедшей бури, - человека, к которому он обращался, охватывал озноб. Потому что многие - и справедливо - полагали, что пишет академик Мельгунов, что говорить, основательно, но выступает - уничтожающе-блестяще. Потому как из работ своих - точных, лаконичных, выверенных - выжимает он главное, что и составляет суть мельгуновскую, - страстную, обжигающую противников насмешливость.

Забелин нередко сравнивал его с другим, в чем-то очень похожим человеком - Второвым. Но если Второв был испепеляющей, пышущей жаром лавой, то Мельгунов - едчайшей, прожигающей кислотой.

– Недобро!
– с нажимом повторил Мельгунов.
– Без меня добреньких хватает. Вам для чего мозги даны? Для чего мы их знаниями годами фаршировали? Чтоб вы себе стойла уютные состроили?! Или все-таки чтоб другим рядом с вами теплее было? Я уж не говорю, что себя как ученых списали, ну да - вычеркнули и забыли. А о тех, кто растил вас, об альма-матер вашей - не о себе, имя Мельгунова, слава богу, не из последних.
– Он потряс сухой ладошкой.
– О святом говорю - о науке. Вот сидите оба, холеные, друг перед другом кичитесь...

– Юрий Игнатьич, ну поклеп же, - заерничал было Макс, но прервался под повелительным жестом. А Забелин и не возражал - бил Мельгунов по площадям, давно пристрелянным им самим.

– Вот верите, мужики, без кокетства скажу - иной раз кажется, лучше б в конце восьмидесятых загнулся, когда подъем этот был, эйфория всеобщая. И я ведь, старый дурак, со всеми урякал. Умер бы тогда - и не видел бы теперь, как все, что десятилетиями... Да столетиями! Не в семнадцатом году, почитай - в семнадцатом веке - начиналось. Чему отдался - и на глазах в ничто. С коллегами западными стараюсь реже видеться. Приглашают. Помочь вот даже предлагают, - кивнул он в сторону пачки писем, сваленных в углу "матерого" письменного стола.
– А я не еду. Это они ко мне всю жизнь за наукой ездили. И чтоб я теперь перед ними с протянутой рукой!

– Школа Мельгунова, - ностальгически припомнил Макс.

– То и стыдно. Нет уж той школы. Институт - коробка одна. А внутри - выжиги какие-то куроводят.

– Ну, директор-то института, насколько я знаю, по-прежнему уважаемый Юрий Игнатьевич, - осторожно подправил увлекшегося учителя Забелин.

– Того особо стыжусь.
– Мельгунов потянулся к трубке, успокаивая себя, нарочито неспешно принялся набивать ее табаком.

– Юра! Опять шумишь на гостей? А ну, очищайте столик, братцы.
– Майя Павловна, увешанная блюдами с закуской, вошла в комнату.
– Ребята принесли, - пояснила она на вопрошающий при виде икры и семги взгляд мужа.
– Мы-то сегодня не ждали. Сами-то много ли едим?

Забелин поспешно откупорил коньяк, показал его Майе Павловне, и та разудало согласилась:

– Но чуть-чуть. В честь вашего приезда.

– Ну что ж, бывшие коллеги.
– Юрий Игнатьевич, отложив нераскуренную трубку, поднялся.
– Не скрою - радостно мне вас видеть. Горько - тому есть причины, но и радостно. Вы ведь из лучших. Посбегали, правда, отряхнули прах, так сказать...

– Юра!

– Да нет. Я без камня за пазухой. И не в вас это. Жизнь эту скотскую признать не могу.

– Юра!

– И не признаю! Ну, за встречу так за встречу.

Едва выпив, Максим выхватил бутылку из-под локтя Забелина и моментально разлил.

– Между первой и второй перерывчик небольшой, - проворковал он свое излюбленное.
– Да и расслабиться чуток не мешает.

Они и расслабились. Полчаса спустя умиленная Майя Павловна, приобняв захмелевшего мужа, вместе с Забелиным слушала эмигрантскую эпопею парившего над столом Макса. Максим, помня о первой, жесткой реакции Мельгунова на неудачную собственную похвальбу, начал рассказывать неохотно, даже как бы скупо. Ну, выехали, ну, добрались, ну, не больно, оказывается, их и ждали. Само собой, пришлось раскинуть мозгами, - все-таки ответственность перед семьей. Потихоньку встал на ноги. Как? Да ничего особенно интересного. Но сам уже видел, что им это как раз интересно. Что от названий "Майами", "Флорида" разгораются глаза у Майи Павловны, а от словечек вроде "Нью-Йоркская фондовая биржа", "фьючерсные и форвардные сделки" проявляется невысказанная, мучительная тоска у Юрия Игнатьевича. И Максима, как часто бывало, - прорвало. Теперь он не рассказывал. Он - живописал. И это больше не была скучная повесть эмигрантского выживания. То была авантюрная история покорения Америки рисковым и хитрым русским человеком.

– Так что теперь у меня пол-Америки в корешах, - объявил в завершение Максим. И этому все, даже Забелин, поверили безоговорочно.

– Да, вот ведь как.
– Майя Павловна завистливо вздохнула.
– А мы едва не всю жизнь в этом доме. Юра-то по миру поездил, а мне как-то не довелось...Молодчина Вы, Максим. Мы всегда знали, что Вы не пропадете. Так, Юрочка?

Мельгунов нахмурился. Даже такая, заискивающая форма давления вызывала в нем резкий протест.

– М-да, стало быть, без семьи приехал, - подвел он неожиданный итог услышанному.
– Надолго? Или попатриотствовать чуток?

– Может, и вовсе навечно. Я тут, Юрий Игнатьевич, в Эмиратах был, в пустыне на сафари. Там такие есть верблюжьи яблоки. Яблоко ветром вырвет и мотает - мотает по пустыне. Так вот надо ли ему за это пенять? Оно бы и радо зацепиться, ан - не за что, - Максим потянулся к недопитой рюмке.

– И то правда, - вступилась Майя Павловна.
– Чего ты, Юрий Игнатьич, парня-то травишь? Разве он виноват в том, что так живем? Глянь: чуть с самолета - и к тебе.

Она наткнулась на насупившийся взгляд мужа, деланно всполошилась:

– Совсем забыла чайник поставить. Розетка, правда, барахлит.

– Юрий Игнатьевич, вы уж очень-то нас мордой по столу не возите.
– Макс дождался, когда Майя Павловна выйдет.
– Оно, конечно, поросенок я. Да и Забелин с полвзгляда видно - свинья-свиньей. Но только свиньи-то мы вашего скотного двора. Не чужого.

– Хотя мне-то и впрямь прощения нет, что за столько лет ни разу не зашел, - склонился покаянно и Забелин.
– Если честно, - не решался. Потом - слышал, что вы на царстве. И считал по привычке: раз так, все, стало быть, в норме. До сих пор не знаю, что там между нами произошло: истинное или придуманное, - Макс, заметив, как при этих словах зло "стрельнул" глазом Мельгунов, под столом ущипнул Забелина за коленку, - но только вы для нас тот, кого предать невозможно. Кого предать, как себя.

– Как излагает, - позавидовал Максим.

– Словом, Юрий Игнатьевич, я здесь. И хочу, если в том есть необходимость, помочь.

– Хотим,- подправил Макс.

– Хотим. Но для того знать надо, где вы сейчас стоите. Мельгунов - флаг гордый. А вот что под ним?

– Дело под ним гибнет, ребята. И люди гибнут или мельчают. Вот что худо. Не хочется об этом. Да и кому себя лишний раз дураком вспоминать приятно?

– Юрий Игнатьич, ну вам-то кокетничать, - шумно не одобрил Макс.
– И слышать неловко.

– В чужое дело полез, потому и дурак. Мы ж оборонные. Акционированию не подлежали. Все темы, кроме пилотных, - по госзаказам шли. Потом заказы прекратились. А там и с зарплатами начались перебои. Потом народишко побежал. Из лучших. Надо было думать, как костяк сохранить и чтоб при этом институт не разворовали. Видел же, что у смежников делается, как вокруг нувориши пиратствуют, - он не то чтоб скосился на Забелина, но стало понятно, о чем подумал.
– Все, что подвернется, заглатывают, обсасывают пенки. А прочее - выплевывают. Предложили вариант - акционироваться. Самим. Чтоб большинство акций у себя, у людей наших то есть.