Музыка души

– Наша новая экономка – Елизавета Михайловна Александрова.

Это непонятное смущение выглядело довольно подозрительно. Не так много времени понадобилось на то, чтобы догадаться: выполняя обязанности экономки, по сути Елизавета Михайловна стала женой Ильи Петровича.

Его дети отнеслись неприязненно к ее появлению в доме. За исключением близнецов, все они были уже взрослыми людьми, и мачеха им была совершенно не нужна. Однако вскоре стало ясно, что Елизавета Михайловна и не претендует на эту роль: она оставалась для всех невидимкой, даже кушала отдельно, в своей комнате. Отказавшись от прав жены, прячась, чтобы не вызывать невыгодных сравнений с матерью, она на деле показывала добро и пользу, которую внесла в семью. Ничего не требуя, Елизавета Михайловна взяла на себя заботы о хозяйстве и действовала столь умело, столь мягко, что понемногу добилась уважения как мудрый помощник отца и, наконец, дружбы и благодарности своих пасынков.

Той же осенью Музыкальные классы преобразовались в первую русскую консерваторию, и в сентябре Петр поступил в нее.

Как все теоретики, Петр должен был посещать фортепианный класс, который вел Антон Герке – один из первых пианистов Петербурга. Антон Антонович носил рыжий парик и юным студентам казался стариком, при этом отличаясь чрезвычайной бодростью, деятельностью и энергией. Он нравился ученикам обширным знакомством с фортепианным репертуаром, а главное – исполинским трудолюбием и железной энергией.

Несколько месяцев спустя профессор освободил Петра от фортепианного класса, как играющего совершенно достаточно для теоретика.

Занятия музыкой отбирали почти все будни. В праздничные же дни он всего себя отдавал общению с близнецами, приходившими из Училища правоведения. Времени на визиты, званые обеды и вечера не осталось совсем. Незаметно, сами по себе отошли на второй план, а потом и вовсе исчезли былые развлечения и удовольствия, а вместе с ними – многие прежние приятели. Зато появились новые друзья – из мира музыкантов-специалистов. С одним из них Петр познакомился в классе Герке.

Однажды темным осенним утром, пронизанным свежестью и бодростью настроения, он заметил державшегося обособленно нескладного, неловкого и робкого юношу, тут же решив с ним познакомиться:

– Петр Чайковский, – представился он, подойдя к юноше.

– Герман Ларош, – ответил тот.

Они сразу же прониклись симпатией друг к другу и вскоре болтали, как старые приятели. Герман рассказал, что отца у него нет, а мать – гувернантка, и все детство он ездил с ней с одного места службы на другое. Зато она позаботилась об обучении сына, и к семнадцати годам он был прекрасно образован, в том числе музыкально. Правда, его умственные способности развивались в ущерб физическим: он легко простужался и постоянно болел. При этом Герман был поразительно наивен, поскольку до сих пор почти не общался со сверстниками, большую часть времени проводя дома со строгим запретом выходить на улицу. Единственными его друзьями были книги, которые он поглощал в неимоверном количестве.

– А в Зарайске уже играли сочиненные мною увертюру и марш, – похвастался Герман новому приятелю. – Правда, оркестр был небольшой – из дворовых князя Волконского.

Он говорил об этом, как о чем-то само собой разумеющимся, и Петр невольно позавидовал: ему в этом отношении похвастаться было нечем. А ведь Герману было всего десять лет, когда исполняли его произведение! Он, можно сказать, уже настоящий композитор. А Петр? Чего он добился к своим двадцати двум годам? Это обстоятельство подогрело его стремление как можно больше работать, развивать свой талант, чтобы возместить упущенное время.

Петр сразу же почувствовал интерес и уважение к Герману, а зрелость суждений последнего и редкое остроумие окончательно его очаровали.

Раз в неделю Герман стал приходить по вечерам в гости, неизменно принося ноты в четыре руки, которыми благодаря знакомству с главным приказчиком магазина Бернарда – Осипом Ивановичем Юргенсоном – пользовался в неограниченном количестве. Среди них были: девятая симфония Бетховена, третья Шумана, «Океан» Рубинштейна, «Геновева» и «Рай и Пэри» Шумана, «Лоэнгрин» Вагнера. Длинные вокальные произведения с массой речитативов на фортепиано выходили бессмыслицей, и Петр ворчал на друга. Но красоты связных цельных номеров быстро его обезоруживали.

Друзья часто посещали концерты Русского музыкального общества, которые давались по вторникам в зале Городской думы. Маленькая зала всегда была переполнена. По воскресным утрам проходили генеральные репетиции, на которые ученики имели свободный вход и садились где попало. Для концертов же им отводилась просторная галерея: налево сидели ученицы, направо – ученики. И на репетициях, и на концертах Петр с Германом были неразлучны. Изредка они впадали в несогласия, большей же частью восхищались и негодовали вместе.

***

К концу зимы Петр окончательно убедился, что добросовестно служить при серьезных занятиях музыкой невозможно. Два вечера в неделю – уроки, в воскресенье и понедельник – игра в восемь рук с товарищами-музыкантами. А в течение Великого поста его постоянно просили аккомпанировать в различных концертах. Он даже появлялся на сценах Большого и Мариинского театров и был на музыкальном вечере у великой княгини Елены Павловны в качестве аккомпаниатора, за что получил двадцать рублей. Последнее произвело на Петра впечатление не оказанной чести, а оскорбительной подачки. «Не слишком-то великокняжески», – с обидой написал он сестре.

Он по-прежнему числился в Министерстве, но службой уже не занимался. Однако и совсем бросить ее долго не отваживался: покинув Министерство, он остался бы без заработка. На помощь отца рассчитывать не приходилось: он подал в отставку из-за конфликтов с начальством, у него накопилось немало долгов, и положение сложилось плачевное. На две тысячи рублей пенсии он должен был содержать себя, близнецов и понемногу выплачивать долги.

Директорскую квартиру пришлось оставить, и семья поселилась в доме Федорова в квартире из шести крошечных комнат. Несмотря на тесноту нового жилья, здесь было удивительно тепло и уютно. Зимой к ним присоединился Николай, хлопотавший о месте в Петербурге, и по праздникам, когда Модя и Толя приходили домой из училища, в маленькой квартирке становилось не повернуться. Однако удивительным образом это не вызывало раздражения или недовольства.

В мае Петр, наконец, решился оставить службу, и был отчислен из штата по собственному желанию. Почти вся семья воспротивилась этому намерению. Дядя Петр Петрович, возмущенный до глубины души безрассудным поступком, жаловался знакомым на непутевого племянника:

– А Петя-то, Петя! Какой срам! Юриспруденцию на гудок променял!

Брат Николай на правах старшего взялся провести с Петром воспитательную беседу, когда они вместе ехали на извозчике:

– Подумай хорошенько, что ты делаешь! Ведь всю жизнь себе сломаешь! Таланта Глинки в тебе явно не наблюдается. Значит, ты обречен будешь на самое жалкое существование музыканта средней руки. А в Министерстве ты сможешь достичь хороших чинов, достойной жизни.

Петр слушал брата, нахмурившись и не глядя на него, но ни слова не отвечая, даже когда тот замолчал, закончив свою обличительную речь. Было обидно: ведь у него есть талант, почему же самые близкие люди не хотят этого признать? И особенно обидно было слышать подобное от Коли, который всегда был для него дорогим другом. Однако его уверенность в правильности выбранного пути ничто не могло поколебать. Уже выходя из фиакра, Петр обернулся и твердо произнес:

– С Глинкой мне, может быть, не сравняться, но увидишь: ты будешь гордиться родством со мной! – и спрыгнул на землю, оставив брата ошеломленно смотреть ему вслед.