My December

Холодно. Ей было холодно и неуютно.

— Даже если бы дело дошло до секса с ней, Грейнджер, то это было бы примерно так: трахнул — забыл.

Стон вырывается из ее уст.

Трахнул — забыл.

Прям, как он поступил с ней.

— Трахнул и забыл? Это ты припомнил нашу ситуацию?

Усмехается. На шуточки потянуло?

Внимательно смотрит на согнутое тело, на тонкие пальчики, которые зарываются в густые волосы. Оголенная часть шеи, вздымающаяся грудь.

Даже сейчас она возбуждала его. Пусть совсем чуть-чуть, где-то в глубине его сознания, однако делала это. Не осознано, просто сидя на кровати. Но даже такой вид — растрепанный, жалкий — пробуждал в нем новые чувства.

— Нет. Иди сюда, эй.

— Не трогай меня.

— Ты же не серьезно? — протягивает свою руку, обхватив ее локоть, но девушка вырывается.

— Не прикасайся ко мне.

Но он не останавливается. Привстает, положив свои ладонь на ее маленькие плечи. Наклоняется, положив голову. Вдыхает мягкий, терпкий вкус шоколада, приятно перемешанный с его запахом кофе.

— Иди сюда.

Закрывает глаза, ощущая его присутствие. Его слегка навалившееся тело, которое клонит ее к кровати.

— Пэнси, Мария – они пустышки, понимаешь? Просто шлюхи, ничего более.

Говорит и сам верит в свои слова. Они ничего не значат для него и никогда не будут. Если Паркинсон еще можно приписать к определению “подруга”, то Финч никак, кроме шлюхой, и не назовешь.

— Почему ты не можешь прийти завтра к Пэнси и сказать тоже самое? Что Грейнджер и Мария пустышки?

Ведь действительно. Парни любят повесить лапши на уши, говоря: “Ты — единственная”, а затем уходят, чтобы произнести тоже самое еще пятнадцати людям.

— Ты же сама прекрасно понимаешь, что ты — не пустышка.

Тяжелым взглядом смотрит на улицу, куда-то вдаль. На ровные дорожки, снег, перемешанный с лужами. Природа — самое красивое, что есть в этом мире, а мы не бережем ее, пренебрегаем.

— Как я могу знать это? Если ты только и делаешь, что называешь меня грязью?

Отстраняется от него, повернув в голову. Хочет видеть ясные глаза, но замечает только печальный оттенок серого.

— Ты зацикливаешься на чистоте больше, чем я, — ложится обратно на кровать. — Если бы это было главной проблемой, Грейнджер.

А проблем было более, чем достаточно. Мать, отец, Волан-де-Морт, убийство грязнокровки, Пожиратель. И все это для двоих подростков, которые пять минут назад выяснили, кто и кого куда-то привел.

— А я и не знаю твоих проблем! Я тебе нужна только в определенных ситуациях.

Отворачивается, смахивает слезу.

Ему было больно — она приходила. Ему было плохо — она приходила. Он был в ярости — она приходила. Он в отчаянном состоянии — она приходила.

А когда ей было нехорошо? Где находился он? Веселился с Марией, разговаривал с Блейзом? Занимался своими чертовыми делами, под вечер вспоминая о грязнокровке? Потому что, когда приходила ночь, друзья исчезали, и появлялись проблемы. И только с помощью Гермионы он мог вырваться из этого состояния, удушливого и пожирающего.

— Ты не думала сама, сколько боли можешь причинять?

— Кому?

Замирает, вздрогнув.

Она? Интересно, когда это было, чтобы Гермиона сделала неприятно кому-либо? Да еще и так, чтобы Драко застал этот случай.

— Например, мне. Когда обжималась со Страцким, когда защищала его, когда гуляла с ним? Или, например, когда хотела покончить жизнь самоубийством.

Небрежно говорит. Пытаясь скрыть чувство вины за тот раз, что она прыгала с крыльца. Чувство стыда за все свои проступки. И легкую ярость, что она прогуливалась с Ленни вчера.

— Чем же? Когда я помогала тебе, приходила, когда тебе кошмары снились? Когда прощала твое обращение ко мне? Когда пыталась найти оправдание всем твои глупым словам и жестам?

Но ведь он не просил ее делать это. Девушка сама хотела и поступала так, как считала нужным. То, что он принимал это, никак не относилось к ней.

Гробовая тишина медным омутом охватывает сознание, влечет его в глубинную даль. И держит там долго, слишком долго. И выпускает только одного с громким вздохом:

— Это была твоя собственная инициатива.

И снова — грохот от грома, который, видно, злился от чего-то. Злился и плакал слезами, что опадали на землю. Что появлялись на лице у девушки, сидящей спиной к парню.

Сглатывает, чувствуя, как жидкость разрезает щеки. Еще раз и еще. Оставляя следы на подбородке, скатываясь на руки.

Холодно. Ей было так холодно.

Так чертово плохо от того, что он сидел рядом и делал еще больнее, еще хуже, чем было ранее. Сидел и заставлял задуматься о том, что не следовало ей приходить за помощью, ожидать ее от этого человека.

— Это правда?

Выжидающе смотрит на нее. Ждет.

Это то, что его интересует. То, о чем он думает.

Хочет удостовериться в сказанном — Грейнджер любит его. И он бы поверил, не будь двух факторов, говорящих против этого.

Как можно любить человека, который должен убить тебя? Считая с тем, что он ненавидел и презирал тебя всю жизнь.

И как грязнокровка может чувствовать такое к аристократу?

Как?

— То, что ты сказала вчера?

Вчера?

А, когда она рыдала, прося о пощаде? Сказала те убивающие и, в тоже время, приятные для человека слова.

Я же люблю тебя, Драко!

Правда. Это, безусловно, было правдой. И совсем не зависело от того, что, под страхом смерти, человек может начать говорить, что угодно, лишь бы продлить свою короткую жизнь хоть на день.

— Неважно.

Худое тело падает на кровать, подлетев к воздуху с простынями. Они приятно ласкали кожу, и девушка прикрыла глаза, проводя пальцами по ним.

Тепла. Она хотела тепла.

— Это правда?

Требовательный тембр, почти ругательный.

За что?

Да непонятно. Просто Драко хотелось поскорее узнать, являлось ли то признание действительным?

По правде говоря, сотня девушек признавалась в симпатии к нему, теша самолюбие парня. И он, окинув их улыбкой, продолжал идти вперед, расправив плечи. А те провожали его влюбленным взглядом, радуясь тому, что он подарил им свой взор.

Дуры. Они все были дурами. Но не она, не для него.

— Это правда?

Порывисто, покрывая ее кожу мурашками.

Достало. Как же ее все это достало, надоело!