My December

А сейчас — мог. Что он и делал с самого утра, когда встал после долгой бессонницы на рассвете.

И вот, что у него было на уме: он болен. И это было главным. То, что делала Мария, его больше не волновало. Потому что это скрывалась за фоном того, как он теперь будет жить? Что он теперь будет делать?

И он не знал ответа на эти вопросы. Они крутились у него в голове быстрым вальсом, и он был не в состоянии остановить их.

Потому что выхода не было.

Он не сможет контролировать свои поступки. Эти ужасные действия, эту злость, которую он вымещал на Гермионе. Ведь это болезнь управляла им, как хотела.

И что ему оставалось делать? Писать матери, чтобы немедленно забирала его? Ведь каких дров он может наломать, когда пойдет второй год, третий? Когда болезнь будет ухудшаться?

Он возьмет нож и убьет кого-то?

Ведь пытаться бороться с вирусом невозможно. Это и нельзя было брать за надежду, потому что и маленького процента не существовало.

Он болен неизлечимо. Он действительно сможет кого-то убить в порывах сумасшествия.

И этим человеком может оказаться Гермиона.

И — черт, — если он даже сделает это, то не вспомнит через пару часов.

— Кажется, все мои друзья уже разошлись по классам. Можем начинать, — она с легкой улыбкой уселась около него, оправив короткую юбку.

— Ну да, — он тяжело вздохнул.

Как много у нее “друзей”. И как ко всем она хорошо относится. Только вот почему-то для собственного брата ее не хватило. И бедная сестрица решила обманывать его.

— Я хотела попросить у тебя прощения за все мои поступки.

Она коснулась руками его плеча и положила голову на него. Мягко поцеловала через свитер.

— Ты же не в обиде?

Он хмыкнул.

Раньше он был лучшего мнения о Марии. Он ее слишком сильно любил, чтобы замечать все плохие качества, но все же он был ее братом. И, как никто другой, знал ее нехорошие стороны. Закрывал на это глаза, потому что идеальных людей не бывает.

И еще — у нее было кое-что, чего всегда не хватало другим: некий позитив по жизни. Он редко видел ее отчаявшиеся или обозленной проблемами. Она была легкой и простой в общении. Но так только кажется. Потому что, на деле, она очень хорошо плетет свою паутину лжи и вечного управления другими.

— Знаешь, я “не в обиде”.

— Да? — она радостно вцепилась в его руку, засмеявшись.

“Нет”.

— Я не в обиде, Мария. Я в ужасе от того, что ты делала.

Ее хватка слегка ослабла, и она удивленно посмотрела на него.

— Я доверял тебе, как никому другому. Я думал, что ты — лучшее, что было у меня в жизни. Потому что отца у меня нет, а мать всю жизнь сидела за своими колбами. И я жутко обижался на нее за это, а в тебе находил единственного человека, который понимал меня. Я души в тебе не чаял, Мария, — он с горечью посмотрел в большие глаза. — И не подозревал, что все может повернуться так. Оказывается, — он хмыкнул, — мать искала мне лекарство, а ты врала. Бывают же такие случаи.

Он резко поднимается, отдернув ее руку в сторону.

— И я не прощу тебе этого никогда.

— Ленни!

Она поднимается на ноги, взмахнув длинными пышными волосами.

— Что?

Она впервые видит его таким в здравом уме, не пораженным болезнью. Он будто зеркальный, отражая, что у него в душе: разочарование, боль и страдание.

И он был таким несчастным, незащищенным. И ей было до невозможности жаль его, ведь это Ленни… ранимый Ленни, которого она всю жизнь любила.

И ее любовь обернулась ей боком.

— Зачем ты так?

— Зачем я так? — он почти смеется.

— Да, ты! — она беспомощно разводит руками, будто рыба, выброшенная на воду.

И что можно сказать на это? Человеку, который болен, который может умереть через пару лет?

Любимому брату, который был для тебя всем? Который считает тебя вруньей?

— Разве это я целый год обманывал тебя? Я утаил такую вещь?

— Тебе лучше было не знать!

— Да с чего ты это взяла? И почему вообще ты решила, что мне лучше: знать или нет?

Он пылал. И горел.

И боялся, как бы зверь в его душе не проснулся. Потому что, какая бы боль не сидела в его сердце, он не мог причинить физическую боль своей сестре. А противостоять болезни было выше его возможностей.

— Это не я… меня попросила…

Она чуть ли не плакала. Судорожно вдыхала воздух, оглядываясь по сторонам.

— Кто? Кто тебя просил?

Он схватил ее за руку, слегка дернув.

И по красивому лицу потекли соленые слезы. Смывая косметику, въедаясь в кожу.

Он молча смотрел в ее глаза, скрытые за слоем воды. И не мог проявить хоть грамм жалости. Потому что… черт возьми, она заслужила это.

Он не думал, что когда-то сможет так думать о собственной сестре, но после того, что сделала она, слезы — были легким послевкусием.

— Мама твоя! — ее голос срывается, а затем вырываются рыдания.

И она падает вниз, зарывшись пальцами в волосы. Стирая краем свитера остатки косметики, вытирая слезы.

Первый чертов раз, когда он даже не смотрит на нее с пониманием или жалостью. Нет того нежного взгляда, который беспокоился, как его сестра.

Он стал для нее словно чужим. И это она сделала его таким.

— Допустим, — он жесток. — А врать тебя тоже мать просила?

— Да где же я врала? – она почти кричит. И обида съедает ее изнутри.

— А что это было с Гермионой? — он огляделся по сторонам, замечая, что, видимо, прослушал звонок, так как никого в коридоре не было. — Когда я приходил к тебе, — он безжалостно смотрел на мокрое лицо сестры, — рассказывал, что не понимаю. Что я, мать твою, запутался! Что она обижается на что-то, а я, сука, ее не понимаю! — и он уже орал. — И ТЫ МОЛЧАЛА! ТЫ ДАЖЕ СЛОВА НЕ СКАЗАЛА! Только твердила, что Гермиона — дура, которая находит повод, чтобы перестать со мной дружить!

И его крикам отзывались ее стоны. Ее нервное дыхание.

Она просила прощения у себя в голове уже в тысячный раз. И с жалостью смотрела в его темные глаза, которые так не свойственно глядели в ее.

Вот и оно. Он стал другим для нее.

Пусть время вернется обратно. Когда она переступала порог этой чертовой школы. Висла на шеи Ленни и злобно глядела в сторону Гермионы. И начинала свой “план”. И врала ему.

Черт возьми.

Почему она так сглупила?

— Я что, не имею право на ошибку?