Мы из блюза

***

Никогда. Слышите? Никогда при встрече с Богом не пытайтесь пошутить или просто выразиться неточно. Взвешивайте и выверяйте каждое слово, каждую мысль. Иначе с вами тоже могут пошутить – как Хендрикс и Ли Хукер со мной, например. Об этом я думал, узнав от Балашова и Васильева предысторию своих приключений. Господа офицеры, надо отдать им должное, по всей форме принесли извинения за подозрения в мой адрес. Мировую по причине светлого времени суток и службы отложили на потом, а остаток встречи посвятили планированию дальнейшего и моей легализации. Я получил аж два паспорта. Первый, самый настоящий, удостоверял меня как Григория Павловича Коровьева, почетного гражданина Москвы, между прочим (и когда успели? И, главное, за что? Не за песенки же?!). Второй же, тоже настоящий, но уже не очень, рассказывал всем желающим, что я есть гражданин Североамериканских Соединенных Штатов по имени Грегори Пол Булл. В случае заграничных выездов рекомендовалось применять исключительно его, а настоящий оставлять дома. Составив наметки плана, условились о следующей встрече, после чего меня похитили царевны и примкнувший к ним наследник. Я сперва сыграл им небольшой концерт, а потом добрый час рассказывал свой завиральный суперблокбастер про все чудеса сразу.

***

– Да что вы все куряки-то такие! – с неподдельным огорчением воскликнул Шаляпин, входя в квартиру Горького на Кронверкском и пытаясь разогнать руками густой дым. – Алёшка! Куда тебе с твоими болячками еще и курить? Загнешься же!

– Авось да не сдохну, Федя! – радостно облапил Буревестник гостя. Ну, проходи, проходи, да расскажи скорее, что вы там такое с Рахманиновым отчудили, что половина Петербурга на головах от возбуждения ходит?

– А! Слушай. Это такая новая музыка, где-то в американских трущобах любезные твоему сердцу босяки придумали, даром, что негры. Короче говоря, изначально это – горестные частушки, заплачки, под треньканье на чем-нибудь навроде нашей балалайки. Но тут этот Коровьев, который все это к нам привез, слегка переиначил, а после уж и мы с Сергеем Васильевичем добавили – и стало интересно. Дай-ка за рояль сяду.

Фёдор Иванович сел за рояль и запел, что посуда в серванте задрожала, да и стекла в оконных рамах. Он пел и про страдания юного студента, потом вторую – про помирающего от чахотки без копейки денег в подвале ночлежки босяка.

– Первую юный Набоков сочинил, стихи, то есть. А вторую, уж не суди строго, я сам, по рассказам твоим да пьесам. Давай, включайся, нам постоянный соавтор нужен!

– А ведь это очень стоящее дело, - приложив ладони к щекам, задумчиво проговорила гражданская жена Горького Мария Андреева. – Какой простор для агитации! Да еще в доступной форме… Надо срочно написать Ильичу!

***

Есть такое распространенное выражение: «жизнь вошла в колею». Я рад бы применить его к своему рассказу, но нет. Если моя жизнь в какую колею и вошла, то это оказалась колея бесконечно длинной бобслейной трассы с немыслимыми виражами, петлями, пируэтами и прочими загогулинами, понимаешь. Никто ни на меня, ни на близких, к счастью, более не покушался, и на том спасибо. Коля Гумилев и Вадим Денисов учили меня стрелять, одного никуда не пускали. С Гумилевым и Набоковым мы написали еще с десяток песен, так что удалось осчастливить «граммофонщиков» новым материалом. А эти два таких разных поэта, пожалуй, теперь надолго станут моими соавторами, но оно и прекрасно.

В начале ноября на фронте случилось какое-то обострение обстановки, и Николай, оставив на сей раз наследника дома, убыл в ставку – главнокомандовать. Едва стук колес царского поезда затих вдали, бабушка Мария Федоровна развила бурную деятельность и стала собирать ежевечерние посиделки – по официальной версии, для прослушивания новейших песен и сказок для детей. Поначалу там присутствовали обе императрицы, старшие царевны и я, потом к нам добавились младшие и наследник, к середине ноября круг расширился, и на этих собраниях стали бывать лейб-медик Боткин, моя Матрёшка, Гумилёв, Денисов и Набоков, умудрявшийся героически отлавливать каких-то мотыльков ещё долго после Покрова, дабы блюсти свою легенду.

Все это время я занимался физподготовкой и стрельбой, сочинял и записывал песни, писал письма знакомым и Саше Вертинскому, коего полагал уже другом. Еще в октябре отнес в журнал «Музыкальный Современник» статью о Русском роке, и теперь ежедневно наблюдал в газетах жесточайшую полемику вокруг первой части – вторая должна была выйти позже.

А потом… потом время вышло. Как и в прошлой версии истории, в Петроград потихоньку перестали пропускать эшелоны с хлебом и другим продовольствием. И успокоившаяся было столица заворчала, задвигалась и изготовилась к бунтам и беспорядкам. Вот тут и стало ясно, что время, в самом деле, вышло, и то, что должно было закончиться – закончилось. А то, что должно было начаться – началось. И мы сделали свой ход.

***

Вдовствующая императрица закончила писать письмо сыну и, довольная работой, перечитала свой труд, прежде чем запечатать и отправить адресату.

Мой дорогой Ники!

В сей тягостный час тебе, как хозяину земли Русской, непременно нужны все силы, вся воля, чтобы враги наши – и нашего Дома, и самой России, враги как внешние, так и внутренние, почувствовали на своих шеях беспощадную железную хватку Империи. Твой незабвенный papa говаривал, что у России есть лишь два союзника – армия и флот, и я искренне надеюсь, что ты наконец-то в полной мере это осознал.

В Петрограде волнения, по донесениям, полиция, жандармы и армия пока справляются. Признаю, идея отправить запасные полки на фронт, заменив их отдыхающими фронтовиками, была удачной: как сообщают, пока никто из армейских или казаков не примкнул к бунтовщикам. На флоте сложнее, но там, будь добр, наведи порядок сам.

Но даже если толпы черни всколыхнутся и пойдут брать приступом Царское Село, не держи в голове особого беспокойства. Единственная, кто встретит их здесь – твоя старая мама. Потому что Александра и дети по моему прямому приказанию таинственным образом покинули Царское, дав мне клятвенное обещание, что вернутся лишь после того, как ты победишь всех врагов и утвердишь свое царствование на троне великих предков твоих – Ивана Грозного, Петра Великого и Александра Миротворца.

Пойми, Ники: тебе больше не нужно оглядываться назад. Во всяком случае, что бы ни случилось с твоими детьми и моими внуками, никакие силы не смогут взять их заложниками, чтобы влиять на твою волю. Вполне возможно, их убьют, но, если оставить всё, как есть, их убьют совершенно точно, а так – на всё воля Божья.

В начале царствования тебя прозвали Николаем Кровавым? Что ж, не самое лучшее прозвище для властителя, но оно у тебя уже есть, так отчего бы ему не соответствовать?

Ничего не бойся. Делай все, что можешь и даже то, чего не можешь – но да свершится, чему суждено, лишь бы жила наша Империя.

А я остаюсь с тобой. Льщу себя надеждой, что удержу ситуацию в столице, а прозвище «Гневная» тоже заработала не просто так.

Люблю. Целую. Жду только с победой.

Твоя мама.

Удовлетворенно кивнув, Мария Федоровна запечатала письмо, поместила его в шкатулку с секретом и позвонила в колокольчик.

– Шкатулку с письмом – Его Императорскому Величеству лично в руки. Мне – много кофе и… и граммофон с песнями Коровьева.

За окном кружились весело снежинки, белый покров окончательно затягивал и Царское Село, и Петроград, и Москву и линию фронта.

А вдовствующая императрица Мария Гневная пила кофе и слушала музыку. Она пребывала в превосходном настроении. Когда делаешь самую большую ставку, в другом настроении пребывать просто преступно. Граммофон поскрипывал, похрипывал, но слова песни различались без труда.