Мы вдвоем
Шрифт:
Йонатан и Мика в то время стремились как можно меньше находиться дома. «Дух Идо вцепляется мне в волосы, — сказал как-то Мика Йонатану, увидев того лежащим на диване и бессмысленно глядящим в одну точку. — Давай что-нибудь сделаем в его память, я чувствую, что он просит меня сделать что-то в память о нем».
Но у Йонатана не было сил говорить. Он не мог избавиться от ощущения, что со смертью Идо в нем словно поселилось маленькое взрывное устройство, которое включается при его приближении к людям с тем, чтобы поговорить, забыться. Он стеснялся трижды в день ходить в синагогу и служить кантором, как того требовали обычаи траура. Старался избегать человеческих прикосновений, ощущая себя неудачником, в каком-то смысле поверженным смертью.
«Галаха обязует выходить из дома, — сказал Йонатан Мике, когда они бежали в синагогу, чтобы не
Близился тридцатый день от ухода Идо, и Эммануэль решил организовать церемонию пробуждения. «Нужно что-то сделать, чтобы пробудить сердце: позвать окрестных раввинов, попросить рава Гохлера и немного укрепиться. Ведь сказано — если один из общества умер, заботы разделит все общество[148]», — пробовал он объяснить Йонатану, почему отошел от привычки отдаляться и взялся организовывать вечер.
Но Йонатану, и особенно Мике, было обидно, что после оскорбления перед похоронами отец все еще наивно гоняется за равом Гохлером. У них не было ни малейшего желания делиться памятью с людьми, которые не знали Идо, слушать длинные поучения, не имеющие ничего общего с их младшим братом. У них не было сил пробуждаться — хотелось только свернуться вместе в клубочек, раствориться в бесконечном сне и проснуться, только когда Идо окажется здесь и с улыбкой скажет: вот, я вернулся, что вы, мне только нужно было там сделать кое-какую мелочь, вот и все.
Но когда они высказали отцу свое недовольство, Анат подошла к Йонатану и умоляюще сказала: «Йонатан, изучение Торы на церемонии умножит заслуги Идо в вышнем мире».
И Йонатан, беэротский паинька, конечно, поддался ее мольбе и всю церемонию молчал. Он думал: по крайней мере, я выполняю тем самым заповедь почитать родителей, а это, между прочим, не такая уж простая заповедь.
Вся ешива Йонатана приехала из Йоркеама. Собравшиеся слушали речи пробуждения к приближающемуся празднику Пурим и бесконечные обращения к словам Равы о преимуществе поколения Эстер перед поколением Моше: «…вновь приняли ее в дни Ахашвероша»[149]. Наконец встал рав Лидер (всех тронуло, что он и на сей раз приехал в поселение) и прочел остроумную проповедь о спорном вопросе, следует ли в иерусалимском районе Рамот читать Свиток Эстер четырнадцатого адара[150] или, наоборот пятнадцатого, как в городах, обнесенных стеной. Закончив речь, разрыдался.
«Какие ожидания у нас были от этой семьи, сколько мы ожидали и от отца, и от сына. Ай-ай-ай, у меня много монет, но нет менялы, кому их отдать[151]», — хлопнул он в ладоши.
Мика прошептал на ухо Йонатану: «Объясни мне, какое отношение имеет чтение Свитка Эстер в районе Рамот к Идо и какие у него монеты, доллары или шекели? И что вообще такое „меняла“?» Но Йонатан, тронутый тем, что вся ешива специально приехала из Йоркеама, пихнул его локтем и со слабой улыбкой ответил: «Потом устроим что-нибудь только для семьи».
Но потом Ноа и Амнон были вынуждены уехать в деревню, потому что няня уже начала нервно названивать, а уставший Эммануэль объяснил, что назавтра его в оптике с утра и до самого вечера ждет много работы, и «какие замечательные ребята у тебя в ешиве, Йонатан, просто замечательные». Остались лишь Анат, Мика и Йонатан. Они уселись на зеленый диван в гостиной в тихом своем содружестве и принялись поедать остатки сухих бурекасов[152] с обветрившимся по углам белым сыром.
Йонатан неуверенно, себе под нос замычал мелодию рава Шломо Карлебаха на слова «и отрет Господь Бог слезы со всех лиц»[153]. Подойдя к магнитофону, он поставил диск Карлебаха, и все трое закачались в такт. Музыка побуждает к физическому контакту, подумал Йонатан и вообразил, как смущенно протягивает руки, обнимает брата и особенно мать, и все трое движутся в едином порыве. Ему пришло в голову, что именно поэтому хасиды так любят слушать и играть музыку: для них это — законная
возможность прикасаться к собственному телу и телам товарищей без оттенка страха и вины. Мика соединил добрый помысел с делом[154], и вот уже они вместе, близки как никогда. Их мама, лишенная Идо, медленно кружится вместе с ними, и этот хоровод не вызывает такого стыда, как общая молитва или вопль, и слезы текут, и они — единое целое.Наутро Йонатан один поехал к могиле Идо на участке семейства Ривлиных. Он распростерся на ней во весь рост, а вдалеке муэдзин четыре раза прокричал «Аллах акбар»[155]. Йонатан оперся лбом о блестящие черные буквы «Идо Лехави», в точности подражая движениям Мики в конце шивы. Но плач застрял у него внутри, отказываясь подчиняться. О, как он завидовал горлу муэдзина.
11
Это было свободное утро Алисы. Взглянув на небо, она увидела, что оно затянуто облаками. Прежде чем пойдет дождь, надо снять висевшее на балконе выстиранное белье, решила она и на мгновение задумалась, можно ли ей выйти на балкон с непокрытой головой. Когда они с Йонатаном дома одни, Алиса не надевает платок, но стоит появиться гостям, как она кричит «момент», быстро накидывает на голову кусок ткани, объявляющий — я замужем, и только тогда открывает дверь. Сейчас она решила все же выйти простоволосой, подумав, что снизу ее никто не увидит, да и кому это нужно — смотреть на ее волосы, которые за последние два с половиной года потускнели и не дышат под платком. Зато в этом выражается моя набожность, утешила Алиса саму себя.
Начав было собирать высохшую одежду в корзину, она вдруг ощутила смущение из-за развевающихся волос. А что, если кто-то пройдет мимо по улице и увидит то, что она должна хранить только для взгляда Йонатана? А что, если по галахе балкон — это улица? Войдя в дом, она повязала платок и поспешно вернулась на балкон: порывом ветра белье может унести вниз, а с высоты шестого этажа оно упадет прямо на сиреневые кусты бугенвилеи, что растут у дома, а то и вовсе улетит безвозвратно.
Сняв все белье, она села на диванчик и стала усердно складывать постиранное, к ее телу уже подбиралась боль. Спазмы в низу живота, сначала легкие, потом все сильнее и сильнее, начались, когда она закончила складывать белье.
Ее звонок застал Йонатана посреди урока по галахическим законам субботы, и он не был уверен, отвечать ли. Когда наконец решился и нажал кнопку ответа (все же Алиса уже два дня переходила определенную врачом дату родов), то услышал, как она кричит:
— Все, Йонатан, бросай все и приезжай! Я собираюсь и беру такси в Эйн-Карем. Встретимся у входа в родильное отделение!
Йонатан, молотки летят на тебя[156]. Наступает момент, когда черные, прежде молчащие страхи, которые, ты знаешь, всегда тебя поджидают, скопом вырываются наружу, вылетают из пыльных, скрипящих подвалов, уверенно наступают и грозят поглотить тебя. Теперь ты должен проявить твердость и непоколебимый авторитет, хотя понятия не имеешь, что теперь делать. Йонатан обратился к осоловелым ученикам:
— Ребята, я должен уйти. Моя жена рожает. Вы можете выйти во двор, только в идеальной тишине, пожалуйста.
— Поздравляем, учитель! — взвыл внезапно пробудившийся к жизни класс и волной цунами ринулся к двери. Йонатан вышел следом, в панике бросился к дороге, поймал такси и попросил водителя как можно скорее отвезти его в больницу.
— Роды? — ухмыльнулся водитель, и Йонатан сумел только кивнуть в ответ. — Благослови вас Господь, — сказал водитель. — Не говорю «мазаль тов», потому что сказано, что у народа Израиля нет «мазаль»[157], только благословение Божье, — воспользовался он поводом попроповедовать. Йонатан же пытался отдышаться и попросил водителя поторопиться, а когда доехали, сунул ему купюру в пятьдесят шекелей и не стал ждать сдачи.
Он поискал Алису у входа в родильное отделение. Энергично прошел сквозь толпу чьих-то родственников, сгрудившихся у входа и во весь голос обсуждавших, какое у Симы раскрытие. Кто такая Сима, почему ее родственники приехали с ней вместе и для чего ее девятилетнему племяннику знать, какое у тети Симы раскрытие? Наконец он увидел Алису, которая сидела у окошка одна — лицо ее было напряжено, одна рука была стянута синей манжетой.
— Привет, милый, мне меряют давление, — сказала она, и усталая улыбка разлилась по ее лицу.