Мы встретились в Раю… Часть вторая

Красный огонек сигареты, беспомощно переворачиваясь, медленно полетел вниз и, когда столкнулся с твердой поверхностью асфальта, рассыпался едва различимыми с высоты искрами. Что, не понравилось? вздрогнул Арсений от неожиданного ждановского голоса из-за спины. А я тут читал недавно старикам. Ну, тем, кто все это пережил, — на них очень подействовало. И ребята хвалили. И Владимирский. А что касается Яшки — ты ж его знаешь. Арсений обернулся: перерыв? Угу. Курят, и Юра кивнул на площадку сквозь застекленную дверь. На стариков это, в самом деле, должно подействовать: им тоже есть в чем оправдываться. Во всяком случае, выжившим, подумал Арсений, а вслух сказал: видишь ли, мне кажется, разные истории только тогда становятся литературой, когда приоткрывают самую главную мировую тайну: человек может, человек должен приподниматься над собою, над своей животной, крысиной сущностью. Другими словами, когда они приоткрывают в человеке Бога… Ну? вопросительно произнес Юра, демонстрируя междометием свое покуда непонимание и приглашение продолжать, хоть Арсению и показалось, что непонимание снова, как и в самом отрывке, — насильственное. О чем ты написал? О поведении стаи животных? Оно достаточно подробно освещено в специальных трудах. О том, что человек в некоторых обстоятельствах звереет? Это общее место. Я тебе больше скажу: он звереет и в куда менее экстравагантных обстоятельствах. Он чаще всего целую жизнь проживает по звериным законам. Что, вообще говоря, куда страшнее. Но тоже — общее место. Не способность же человека быть скотом вселяет в нас определенную надежду! Вот если бы твой мальчишка отдал доходяге свой собственный довесочек… Ты просто не знаешь, что такое голод! взорвался Юра. Такого произойти не могло! Никто никому не отдал бы свой довесочек! Действительно, не знаю. И блокады не пережил. Может, ты и прав… Разумеется, прав! крикнул Юра. Но в рассказе — или что там у тебя? Арсений почему-то тоже уже кричал, — глава из романа? — так вот: в романе! мы же говорим не о физиологическом очерке и не о мемуарах — о Литературе! — в романе мальчик должен был довесочек отдать. Мог тут же пожалеть о содеянном. Мог броситься к доходяге и попытаться вырвать хлеб у того изо рта, из пищевода, из желудка. Мог пнуть доходягу ногой. Но сначала — отдать! На худой конец пусть мальчишка, как и у тебя, по правде, что ли, ничего не отдает, но тогда он обязан почувствовать, что катастрофа произошла по его вине, что самый главный, что единственный убийца — он. Мальчик не имеет права ссылаться на других, на ситуацию, а только ощущать единоличную, индивидуальную ответственность за все, что происходит вокруг.

Юра молча слушал, пытаясь сделать вид, что речь все еще идет о литературе. И когда твой мальчишка шагает домой, продолжал разволновавшийся Арсений, этот не отданный доходяге кусок не лезет в глотку. Ну, там не знаю — выбрасывает мальчишка хлеб или нет. Может, просто начинается приступ рвоты — рвоты этим хлебом. Понимаешь? Вот что тогда станет главным, а лишние подробности сами собою превратятся в ненужные и уйдут. Рассказ стянется сюда, к центру, сделал, наконец, и Арсений вид, будто говорит только о литературе. А то, знаешь, пока как-то скучновато, затянуто…

Предположим, я вымараю вот этот абзац, помнишь? обрадовался Юра повороту разговора, который сам так неосторожно и завязал, но от необходимости отвечать спас Арсения появившийся в лоджии Пэдик: все, ребята, кончайте. Пошли. Ты будешь читать что-нибудь? Буду. Стихи? Арсений кивнул. Новые? старые? Успокойся, Паша, Я сам все скажу.

125. 20.56–21.01

Арсений стоял под Яшкиным портретом, держа в чуть подрагивающей руке пачку испечатанных листков, что утром получил у машинистки. Он так и не научился справляться с охватывающим в подобных ситуациях волнением: пересохшее горло, кровь, прилившая к лицу, — хотя давно уже ходил в классиках и дважды — за прозу и за стихи — лауреатах. Впрочем, рыжая девочка, не желающая до самого светла иметь дело с унитазом, тоже была увенчана Пэдиковыми лаврами. В глубине души Арсений надеялся, что волнение не связано, ну — почти не связано с присутствием на ЛИТО Владимирского, но крупица истины в корреляции на критика, вероятно, все же заключалась, и Арсений, уловив ее, выругал себя: пес! с-сволочь! плебей! рабья душа! Рабы не имеют права писать стихи! Во всяком случае — читать их вслух!

Очистившийся ото всего земного, суетного и ставший куда крупнее, чем был при жизни, хотя художник и подчеркнул его маленький рост, Яшка глядел из-за Арсениева плеча саркастично, вполне в духе внутреннего монолога нашего героя, — и грустно. Лермонтов, начал, наконец, Арсений, незадолго до гибели составил первый и единственный собственноручный сборник. Туда вошло всего сорок стихотворений, — то, что казалось автору лучшим или наиболее важным. «Парус», например, не вошел. Мне кажется, каждый из нас в определенный момент жизни должен сам отобрать свои сорок стихотворений. Я думаю, всем ясно, что речь идет не о сопоставлении талантов. Для меня этот момент наступил сегодня — когда в «Молодой гвардии» готовится к печати другая моя книжка. Как вы понимаете, отбор стихотворений для нее происходил по принципиально иным соображениям: безоговорочно отметались стихи с политикой, эротикой, Богом, смертью, с элегическими — будь это хоть картины природы — настроениями: вкус редактора преобладал над вкусом моим. Даже в таком — клянусь вам! — совершенно безобидном, безо всякой задней мысли написанном пейзажном стихотворении, как:

Сегодня наступила осень. Сентябрь явился на порог и шапкой туч ударил оземь, открыв высокий чистый лоб. В прозрачной луже, точно в Лете, осенний лист запечатлен, а воздух — как конец столетья: весь — ожиданье перемен, —

даже в нем редактор обнаружил подтекст и крамолу и начисто стихотворение отверг. Это у них называется неконтролируемые ассоциации. Оба сборника — так вышло — пересеклись только в одной точке, на одном, вероятно — худшем, стихотворении. Я не умею взглянуть со стороны, разные ли люди писали эти разные книжки или один человек, не понимаю, имеет ли хоть какие-то индивидуальные черты автор молодогвардейского сборника. Сейчас я представляю на ваш суд мои сорок стихотворений. Те, которые кажутся мне лучшими или наиболее важными. Для любителей смотреть стихи глазами я приготовил пять экземпляров, завершил вступление Арсений и передал сидящим тоненькие пачки бумаги, соединенные в верхних левых углах огромными уродливыми скрепками. Потом откашлялся в кулак, собрался:

С бородой как с визитной карточкой я пришел в незнакомый дом. Волны дыма стол чуть покачивали, а бутылки со Знаком качества наводили на мысль о том…

Глава двенадцатая ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

Стихи на случай сохранились,

Я их имею; вот они…

А. Пушкин

126. РАННИЕ СТИХИ

* * *

С бородой как с визитной карточкой я пришел в незнакомый дом. Волны дыма стол чуть покачивали, а бутылки со Знаком качества наводили на мысль о том, что веселье — порядком пьяное, что не слишком мудр разговор. И, шипя об огрызок яблока, сигарета гасла, и въябывал в магнитоле цыганский хор. Постепенно и я накачивался, я поддерживал каждый тост, а соседка — девица под мальчика — ела кильку, изящными пальчиками поднимая ее за хвост. А потом мы с соседкой болтали, и я не помню, когда и как… в ванной, кажется… как же звали ее? У нее была теплая талия и холодный металл на руках, у нее были пальцы ласковые, лепетала: кто без греха?! Утром впору было расплакаться: только запах кильки на лацкане югославского пиджака.

ОРФЕЙ

Нынче в ад попадают проще: фиг ли петь — пятак в турникет — и спускаешься в Стиксовы рощи к пресловутой подземной реке. Вот перрона асфальтовый берег, вот парома электрорёв. Закрываются пневмодвери, и Харон говорит: вперёд! Понимая, как это дико, я, настойчивый идиот, тупо верю, что Евридика на конечной станции ждет. Я сумею не обернуться, не забуду, что бог гласил, только в два конца обернуться мне достанет ли дней и сил? Разевается дверь, зевая, возникает передо мной «Комсомольская-кольцевая» вслед за «Курскою-кольцевой». Мне не вырвать ее отсюда, не увидеть ее лица, и ношусь, потеряв рассудок, по кольцу — до конца — без конца.

ПОЭТ

Ну что вы все глядите на меня? А разве мог я поступить иначе? Извольте: я попробовал, я начал: во рту ни крошки за четыре дня, и никакой работы! Деньги значат гораздо больше, чем предположить умеем мы, когда живем в достатке. Я заложил последние остатки добра, когда-то нажитого. Жить — во-первых — жрать! А если корки сладки — все принципы — пустая болтовня. Ну что вы все глядите на меня? Я сделал что-то страшное? Продался? Но я остался тем же: те же пальцы и тот же мозг! Так в чем моя вина? Ведь мы меняем кожи, а не души! Ужам — и тем дозволено линять! В конце концов, могу я быть послушен наружно только, и оставить детям правдивый очерк нашего столетья (пусть — поначалу — тайный)? Разве лучше, себя тоской и голодом замучив, навек задуть ту искорку огня, которая подарена мне? Кто-то остаться должен жить, чтобы работать?! Ну что вы все глядите на меня?

КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ

Я не моту не выйти на эстраду, а выйти на эстраду — не могу… В концертном фраке, хоть персона грата, я беззащитней птицы на снегу. Я знаю все заранее. Я ясно, отчетливо предчувствую беду: сейчас гобой настройку даст; погаснет последний шум; я встану и пойду; пойду, стараясь не задеть пюпитров, пойду подробно: не паркетом — льдом, и подойду к роялю; тихо вытру платком уже вспотевшую ладонь; рояль молчит; он, кажется, покорен (я наблюдал за ним из-за кулис); я стану; в обязательном поклоне я гляну в зал, но не увижу лиц; я долго не смогу усесться; свора оркестра станет в стойку на прыжок, и над оркестром, как ученый ворон, раскинет крылья фрака дирижер; почувствовав спиной его фигуру в холодной, леденящей тишине, я брошу пальцы на клавиатуру… Но та, мертва, не отзовется мне. Как подходил когда-то Каин к брату, так я к роялю: идолу, врагу… Я не могу не выйти на эстраду, а выйти на эстраду — не могу.

ПОРТРЕТЫ

Все чаще я гляжу на старую картину, что чудом до меня дошла сквозь три войны: на ней изображен сидящим у камина мой родственник: мой дед с отцовской стороны. Устроясь в глубине удобных мягких кресел, полузакрыв глаза и книгу отложив, он смотрит на огонь и, вероятно, грезит о чем-то, что прочел, о чем-то, что прожил. Должно быть, он сидит в своей библиотеке: по стенам стеллажи шпалерами из книг, и даже слышно мне: идут в минувшем веке напольные часы: тик-тик, тик-так, тик-тик… Нет в дедовом лице ни жесткости, ни злости: спокойные и чуть усталые черты. На столике лежит кинжал слоновой кости, чтоб в книгах разрезать пахучие листы. И тут же на столе — журнальная подшивка, коробка с табаком, букетик поздних роз и для набивки гильз мудреная машинка: мой дед не выносил готовых папирос. Мы в возрасте одном, и я похож на деда фигурою, лицом и формой бороды, и иногда, скользнув глазами по портрету, друзья мне говорят: Арсений, это — ты. Ну да! Конечно — я: с моею вечной спешкой, пропахший табаком болгарских сигарет, всегда бегущий и повсюду не успевший, стремящийся к тому, чего в помине нет. И ежели меня запечатлеет кто-то, то вряд ли изберет модерный стиль «ретро», а, бросив холст и кисть, отшлепает мне фото: С газетою в руках на лестнице метро.