Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»

–Господин Хебранг, я пришла, чтобы выразить Вам свое восхищение услышанным…

–Стоит ли, я ведь всего лишь изложил свои взгляды на тогдашние события, пропущенные сквозь призму не просто участника событий, но солдата хорватской армии.

–Солдата, – улыбнулась я. – Только ли солдата? Вы довольно скромны…

Собеседник улыбнулся мне:

–Да, конечно, моя роль в истории моей родины чуть более велика… И, я вижу, Вас это занимает?

–Несмотря на то, что я сербка и мой отец едва не стал жертвой боснийских хорватов, а затем без вести пропал в одном из созданных вашими соотечественниками концлагерей, я так же, как и Вы считаю Милошевича во многом виновным в том, что случилось со страной. Это не означает, что Туджмана я считаю святым, но…

–Это просто потому, что Вы о нем ничего не знаете, – Хебранг не дал мне договорить.

–Надо полагать, что если с этой задачей не справились преподаватели нашего университета, то сможете справиться Вы, который сами знали Туджмана ближе, чем кто бы то ни было?

–Не думаю, что общество пожилого человека, уже давно не столь интересного для публики, как раньше, может увлечь столь эффектную девушку, да еще и приехавшую из Германии, чтобы изучать родную историю… – наигранно смутился Хебранг.

–А Вы неплохо осведомлены!

–Это моя работа. Не забывайте, что в штабе Туджмана я отвечал за безопасность, в том числе информационную.

–А чем Вы занимаетесь сейчас?

–Международная торговля. Импорт, экспорт. Долго и неинтересно.

–Отнюдь. По первому образованию я – юрист-международник, так что для полноты картины мне бы хотелось вникнуть в вашу биографию как участника событий…

–На такую откровенность нельзя ответить отказом. Сегодня в гостинице «Москва» я даю фуршет по случаю завершения сделки по продаже большой партии турецкого газа. Приходите, будет интересно. Думаю, там мы сможем пообщаться менее формально.

Старик очевидно подбивал ко мне клинья. У меня же в голове крутилось только одно. Если Рихтер был прав и я обладаю повышенным чувством эмпатии, то столь глубокое погружение в психологию и нравы правящей верхушки Хорватии, возможно, позволить мне хоть как-то прикоснуться к тайне гибели моего отца. Понятно, что Хебранг вряд ли даже слышал о нем с высоты того положения, которое он занимал при Туджмане, но попробовать оказаться хотя бы в приближенных к тогдашним условиях, прикоснуться рукой к загадкам Балканского конфликта – это увлекало меня и манило как яркий свет мотылька. Да и потом Хебранга я не боялась – в Германии и более статусные герры строили на меня свои планы, которые я ловко разбивала, успев воспользоваться ими в своих интересах. Так что вряд ли спустившийся с гор хорват сможет покорить мое сердце…

В холле гостиницы «Москва» было столпотворение – журналисты, светские львы с дамами, певцы, военные, все собрались на дармовщинку. Разумеется, украшением подобного мероприятия всегда становится красивая девушка, особенно, если она столь же недоступна, как и я – лучше иностранка. Хостес встретил меня и проводил прямо к Хебрангу, который стоял в дальнем углу конференц-зала с бокалом шампанского в руках. Увидев его, я была приятно удивлена – стать этого пожилого человека стильно украшали классический костюм от кутюр, резная трость и какое-то необычайно интеллигентное выражение, которое он придал своему лицу на этом мероприятии. Его окружали толстые и умащенные бизнес-партнеры – куда менее элегантные, но, судя по виду, не менее состоятельные.

–О, а вот и госпожа Мюнхэ, – приветствовал меня хозяин торжества.

–Меня зовут Эмма, – с напускной скромностью ответила я.

–Оставьте. Все с детства называют Вас Мюнхэ…

–Ваша осведомленность несколько обескураживает меня, я иногда теряюсь, что бы ответить…

–А Вы не отвечайте ничего. Вы ведь пришли сюда задавать вопросы, а не отвечать. И я готов давать ответы, вот только представлю Вас своим коллегам.

Он взял меня под руку и повел вдоль зала. Я понимала, что в одночасье стала королевой мероприятия, но все это интересовало меня постольку поскольку. Да, среди его партнеров я отметила только одного – он был не на одно лицо с остальными. Невысокого роста, коренастый, с чертами лица самоуверенного и сильного человека, видавшего виды – так обычно выглядят отставные военные. Глаза его были скрыты за черными очками, и это лишь прибавляло ему таинственности и значительности. Его звали Драган Чолич. Хебранг рассказал мне, что он и вправду бывший военный и принимал участие в боевых действиях на стороне войск Младича. Это не могло не вызвать во мне уважения, но иного рода, чем к Хебрангу – к последнему я уже тянулась едва ли не как к отцу или к деду, а Чолич отталкивал меня своей ледяной загадочностью. Я подумала, а вернее, почувствовала, что на его руках – кровь многих невинных жертв. Чего не было у Хебранга – потому, наверное, я нисколько его не опасалась.

Когда спустя 5 часов фуршет закончился, мы с Хебрангом остались вдвоем в его шикарном номере люкс, куда он заказал роскошный ужин со столь любимым мной «Кьянти» – отказаться от такого я не могла.

–Итак, Вас интересует Туджман?.. Что ж, попробую Вам его нарисовать таким, каким видел его я и видела вся Хорватия. При Тито он был диссидентом. Отслужил в армии, дослужился до генерала, потом был переведен в почетную отставку на должность директора какого-то военно-исторического института. И здесь, видимо, он и начал раскрываться как будущий политик. Он соприкоснулся с историей…

–Но историком он был весьма посредственным, насколько я помню? Его ревизионистские взгляды были с опаской встречены научным миром? Он оспаривал понятие холокост, утверждал, что в природе не существовало Ясеноваца и лагерей смерти на территории Хорватии…

–Именно поэтому он стал не историком, а политиком, – улыбнулся Хебранг. – Пока был жив Тито и Туджман отсиживался в политической эмиграции в США, никто про него здесь и не вспоминал. Но диссидентское движение набирало обороты во всех странах ОВД, и потому генерал упорно не сдавал своих позиций. В конце 1980-х, когда Хорватии вновь потребовался сильный лидер, он вернулся домой.

–Только чем он принципиально отличается от Милошевича? Как по мне, так они оба – всего лишь стервятники, набросившиеся на Боснию и готовые отправить под нож всю Югославию в своих меркантильных политических интересах…

–Милошевич да, и я уже говорил, почему. А Туджман – нет. Он был идеалист. Он свято верил в то, что писал, даже при всей абсурдности содержания своих книг. Верил в каждое свое слово, в идею, которой, как сам считал, служил. Поэтому ставить их на одну доску нельзя. Как всякий военный, он был заражен некоей идеей, которую вбил себе в голову и носился с ней как с писаной торбой. Но идея была для него всем. Он никогда не давал приказов строить концлагеря или устраивать карательные операции. Он верил в то, что правда доказывается в открытом бою. Так что винить его во всем, что происходило в те годы в Хорватии, нельзя…

Мы еще долго говорили с ним в тот вечер. Мне казалось, что я словно бы посидела за одним столом с первым президентом Хорватии, но все было без толку – сформировать его образ у меня не получалось. Наверное, дело было в том, что всякий раз, когда во мне просыпалась необузданная эмпатичность, распространялась она только по гендерному признаку – только на женщин. Я могла сопереживать несчастной собаке или старухе, школьнице или студентке, нищенке из метро или княгине Монако, но никогда не пробовала делать это с мужчинами…

Однако, несмотря на это, расставаться с Хебрангом я не спешила. Мне было интересно с ним, он увлекал за собой. В моей достаточно насыщенной знакомствами жизни столь интересного собеседника еще не встречалось. Он стал на некоторое время моим покровителем, наставником, опекуном по жизни. У нас с ним не было секса, но мы часто проводили вместе – за интересными беседами – даже ночи. Так было, пока он не предложил мне прокатиться с ним в турне по Европе. Я согласилась. Взяла в университете академический отпуск и, не зная броду, сунулась в возможно самую глубокую реку в своей жизни – о чем не жалела ни тогда, ни сейчас.