Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Мюнхэ. История Сербии / история «Хостела»
Шрифт:

–Вы, конечно, не из таких?

–Разве вам интересно, из каких я?

–Если бы мне не было интересно, я бы первая не подсела за ваш стол. Я же видела, как вы смотрели на меня все дни, которые мы с Лукасом провели здесь…

–А сейчас…

–А сейчас он уехал и оставил меня одну, и я не вижу препятствий к тому, чтобы еще пару дней провести с вами. Как вы смотрите на это?

–О, я просто умираю от счастья. Но, с вашего позволения, мне не хотелось бы прозябать два прекрасных дня с не менее прекрасной женщиной на захолустном курорте. Поедемте ко мне в Анкару, там мой дом, и я покажу вам этот прекрасный город…

Я сделала вид, что задумалась. Кеттель поспешил развеять мои сомнения.

–О, дорогая Мюнхэ, обещаю, что и пальцем к Вам не притронусь.

«А вот это как раз зря», – в шутку подумала

я и улыбнулась ему.

–И вы знаете мое имя?

–Я знаю администратора гостиницы, – с чувством юмора у моего утреннего визави было все в порядке. – А также коллекционирую редкие восточные имена. Все-таки, вас очевидно тянет к востоку…

–Пока меня тянет только к вам, – подмигнула я.

Эмпатия – великая вещь еще и потому, что не изучена до конца. Не изучены причины ее появления, механизмы ее работы. Потому я и не могу сказать в какой момент и почему я вдруг… нет, не вжилась в роль, а мысленно перенеслась в Белград конца XVIII века, забыв о том, что я всего лишь Мюнхэ и став на минуту Еленой…

Елена

Так получилось, что отъезд родителей из Сербии пришелся на мое детство, причем, ту его часть, которую можно назвать еще не вполне сознательной. Всю свою сознательную жизнь я прожила в Германии статично, и решила начать путешествовать только сейчас. Этот вихрь странствий сразу захватил меня. Люди, лица, пейзажи, интерьеры, истории – все менялось со скоростью света, но все эти перемены так или иначе касались истории Сербии, которая открывалась для меня в неведомых доселе красках. Этот же вихрь пробудил во мне с новой силой чувство эмпатии. Рассказы Кеттеля о своем далеком предке, который, по слухам, ухаживал за невестой самого Карагеоргия, а также восточные интерьеры его дома, сама Турция с ее, с одной стороны, европейским лицом, и, с другой, с восточной душой – все это всколыхнуло во мне ощущение Сербии начала XIX века. Ведь, если вдуматься, в те годы Сербия жила именно в такой дуалистической обстановке. Снаружи это была часть Османской империи, где паши властвовали наряду с богатыми сербскими купцами, а с другой – все же европейское государство, населенное европейцами и христианами.

Границы пересекались так часто, что я на время утратила ощущение привязанности к определенной территории, к какой-то конкретной земле. Открывая глаза в доме Кеттеля и сталкиваясь взором с колоннами, арыками, шелками, слыша запах отменного турецкого кофе и ощущая вкус инжира на губах и языке, я, оставаясь все же сербкой и имея связи с этой землей, словно бы помимо своей воли становилась частью Белградского пашалыка 1790-х годов. И не просто частью. Мне казалось даже, что дом Кеттеля – это мой дом, и где-то рядом мои родители, которые вот-вот должны вернуться с базара, а сама я – дочь богатого купца, который так любил все восточное…

Да, страсть отца к Востоку имела место в нем. И дело даже не в его тяготении к мудреным и малопонятным заимствованным словам – все здесь, в этом доме говорило мне о том, что все же наша страна – часть Османской империи. Все это знают, но почему именно у него, Северина Йовановича, такая страсть к турецкому? Нет, нельзя сказать, чтобы он не был истинным правоверным христианином или не любил свою страну и свой народ. Просто его манит восточный колорит. Он часто говорит так:

–В исламе все правильно, потому что правильно от начала до конца. Там жена по-настоящему боится и уважает мужа, только за то, что тот отдает дому и семье практически все, что имеет – кроме, пожалуй, души, которая принадлежит Аллаху. У нас же есть только слово. «Жена да убоится мужа своего». И все. На деле это не уважение, а страх, причем не за то, что он – ее муж, а за то, что он сильнее. Стоит ему дать слабину, как она уже принадлежит другому. Потом – третьему и так далее. А все потому, что мы воспитываем дочерей не так, как надо. Они видят неуважение в семье родителей, непочтительное отношение друг к другу. Не за совесть, а за мгновенный страх, который пройдет, стоит мужу состариться или потерять свою силу, хранят теперешние жены тепло очага. Да и очаг этот – всего лишь тлеющие угольки. Да

и хранят его так, что малейший ветерок вот-вот его погасит. Все идет от отсутствия веры. Никто толком ничего не понимает, а попы не удосуживаются объяснениями. Малопонятные длинные фразы твердят на своих службах денно и нощно, а, коль скоро понять их нельзя, то под конец устают…

Таких слов обычно не выдерживает мать.

–Прекрати, Северин. Вечно тебе надо возвести хулу на Бога.

–Вот тебе и пример! И ходить далеко не надо. Нет бы дослушать мужа до конца, ты обрываешь меня.

–Потому что ты говоришь ерунду.

–Как ты, женщина, существо малоумное от природы, способна понимать всю суть того, что я говорю?..

Я сижу в углу большой комнаты, обставленной в восточном стиле и занимаюсь вышиванием – обычным своим делом. Такие разговоры между родителями не редкость, и потому вызывают у меня улыбку.

–Ты хочешь сказать, что, если муж не уважает жену, жена все равно должна уважать мужа? За что?

–Хотя бы за то, как она живет! За то, что она не крестьянка и не просит подаяния! За то, что одета в шелка не хуже жен дахов!

–Ну, опять за старое…

В этот момент из гостиной слышен шум – пришли гости. Я уже знаю, кто это. Это старик Петро Йованович, дальний родственник отца, он живет на другом конце Белграда. Он приехал сюда недавно вместе с семьей из Шумадии, из какой-то деревушки. Там турки совсем стали заедать местное население, вот он и переселился в пашалык. Он беден, ему вечно не хватает денег, и отец время от времени ссужает его. Отец богат, но не могу сказать, чтобы помощь родственнику была ему не в тягость – он несколько скуп, что не добавляет ему веса и уважения ни в глазах жены, ни в глазах дочери. Хоть и не оставляет родственника совсем без средств к существованию.

Последнее время Петро приходит к нам со своим сыном. Высокий и статно сложенный, с горящими глазами, похожими на угли в костре, этот юноша не мог не привлечь к себе моего внимания. Что я почувствовала к нему? Сложно сказать. Но то, что не осталась равнодушной – это уж точно. Пока отец с матерью беседуют со старым Петро (а беседы эти, посвященные самым разным темам и сторонам человеческого существования, все же Петро мудр в силу опыта и возраста и потому всякий раз является для родителей интересным собеседником), мы часто ходим с юным Георгием по нашему саду и тоже пытаемся в свойственной нам манере говорить о жизни. Слыша краем уха, о чем говорят старшие, после мы смеемся над ними, такими устаревшими кажутся и их представления, и даже их язык. Нет, что ни говори, а молодость умнее старости, хоть и принято считать обратное.

–Как же вы видите себе будущее нашего государства?

Георгий категоричен в ответах:

–Вечно мы не будем под игом. Мы уже давали туркам отпор и не раз. Дадим его и снова – стоит только им посильнее сжать кулак, в котором, как они думают, они нас держат. Сейчас они дают богатым сербам хорошо жить, но от этого плохо сербам бедным – а таковых большинство – и еще кое-кому. И вот эти кто-то и будут движущей силой, которая вновь заставит сербов объединиться и взяться за оружие в борьбе против внешнего врага.

–И кто же это?

–Дахи.

–Богатые турки?

–Именно. Они хотят преимуществ, но паша и султан видят, что сербы не лыком шиты и чуть что схватятся за вилы. Спокойная жизнь им дороже, вот они и приравнивают в правах турок и сербов, хотя мы всего лишь часть империи турок. Но этим они злят последних. И те вот-вот начнут выказывать недовольство, закрыть глаза на которые султан тоже не сможет. Вот и окажется он меж двух огней, и выбор сделает явно не в пользу сербов – остальная империя ему больше и дороже. Тут-то мы и поднимем голову. И вспомним и битву на Косовом поле, и века рабства. Не будет тогда народному гневу предела…

Когда он произносит эти фразы, лицо его словно бы загорается. Он розовеет, его сильные, не по годам крепкие кулаки сжимаются, желваки играют на лице. Мне становится не то, чтобы страшно – я знаю, что меня он не обидит. Я испытываю то первозданное, животное чувство преклонения перед мужчиной, о котором все время говорит мой отец и которое отказывается признавать моя мать. Я робею перед ним, но мне нравится эта робость, она меня манит, мне не хочется гасить этот огонь внутри себя, который от встречи к встрече разгорается все сильнее.

Поделиться с друзьями: