На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти

— Да, действительно, грандиозное зрелище, — воскликнул сэр Вильям, — великий европейский художник отдал бы несколько лет жизни за возможность сделать с натуры эскиз такой картины.

— Что же было далее? — спросил Гастингс, улыбаясь.

— Бегум Мунни закричала солдатам «Стой!», — продолжал полковник Чампион, — и я тотчас же приказал своим людям сделать перед набобом на караул, после чего и магометанские телохранители, и слуги опустили оружие и поклонились ему до земли. «Что здесь происходит? — спросила бегум Мунни. — Что значит этот шум во дворце вашего повелителя, что значит обнаженное оружие в его присутствии?» Все кинжалы и сабли тотчас же были вложены в ножны, а Шитаб-Рой закричал дрожащим от гнева голосом: «Происходит то, что верных слуг набоба и верных друзей Англии пришло арестовать английское войско, и такому позору я противлюсь: я согласен лучше умереть, нежели перенести подобное оскорбление, терпеть такую неблагодарность!» — «А вы, милостивый государь, — обратилась ко мне бегум Мунни, — отвечайте мне, в чем дело, что угодно нашему другу губернатору от набоба и от его слуг?» — «От набоба ничего, ваша светлость, — возразил я, — но что ему угодно от слуг ваших, этого я сейчас сказать не в состоянии. Мне приказано отвезти визиря и Шитаб-Роя в Калькутту и при этом относиться к обоим с подобающим их сану уважением». — «В таком случае в чем же вы видите причину ссориться с нашими друзьями и отказывать им в исполнении их желаний? — спросила бегум Мунни. — Это простое недоразумение, которое, наверное, разъяснится, и если визирь окажется виновным, что это случилось без ведома набоба, и наказание его будет заслуженным». — «Пусть эту вину докажут! — воскликнул Шитаб-Рой. — А позолоченные цепи все же не перестанут быть цепями!» — «Значит, из-за вашего тщеславия, из-за вашей ложной гордости, — сказала бегум Мунни, — столько славных людей должно жертвовать жизнью, набоб должен рассориться со своими друзьями-англичанами, всегда бывшими его верными защитниками? Хочешь ли ты, — обратилась она к сыну, — ты, властелин наш, хочешь ты отказаться исполнить желание его милости губернатора Калькутты, твоего друга и союзника? Хочешь ты, чтобы верные слуги твои пали от пуль английских солдат?» Набоб со страхом озирался. Он покачал головой, глаза его наполнились слезами и, чуть не всхлипывая, он сказал: «Нет, нет, не хочу, чтобы убивали бедных людей!»

Гастингс одобрительно закивал головой.

— Эта женщина действительно умна и умеет пользоваться случаем, чтобы отомстить врагам.

— Слова бегум Мунни, — продолжал Чампион, — произвели на всех глубокое впечатление. Все скрестили на груди руки и поклонились еще ниже. Шитаб-Рой воскликнул: — «Вы, кажется, намерены повиноваться женщине и несовершеннолетнему ребенку? Разве визирь не опекун его и разве не в его руках все права ребенка на владычество? Вперед, защищайте свободу и честь дома вашего повелителя, которого оскорбляют в лице первого слуги его». Но ни одна рука не дрогнула, все телохранители и слуги продолжали стоять со скрещенными на груди руками перед маленьким набобом и его матерью. Риза-хан подошел ко мне бледный, серьезный и спокойный и сказал: — «Кизмет неотвратим, я покоряюсь и готов за вами следовать!» — «А! — закричал Шитаб-Рой. — Если у людей нет больше чувства чести, то пусть же всемогущий Аллах отомстит за своего правоверного слугу коварным изменникам! Я также следую за вами, вот мои руки, закуйте их в цепи. Да, закуйте в цепи те руки, которые за вас сражались, или, еще лучше, пусть ваши пули пронзят сердце, которое могло поверить в преданность и честь вашу!» — «Я не получал приказания оскорблять или причинять вам какое бы то ни было зло и вполне уверен, что все объяснится к лучшему для вас и к общему удовлетворению». — «Уже теперь достаточно ясно, что нет большей неблагодарности, нет более достойной презрения измены, как этот поступок, и я жалею вас, полковник, которого знаю как храброго солдата, жалею, что вам пришлось явиться сюда с подобным поручением». Сердце мое сжималось от боли, — прибавил полковник Чампион, — и мне пришлось опустить перед ним глаза, потому что он прав».

— Да, он совершенно прав, — подтвердил Гастингс, — но и я прав, ибо мне приходится исполнять приказания. Но из всего этого выйдет нечто неожиданное. Надеющиеся на жатву увидят себя обманутыми, но Риза-хан и Шитаб-Рой, за это я отвечаю, нисколько не пострадают. Визирю теперь, конечно, придется лишиться могущества, так как мои решения на этот счет неизменны, но честь его останется неприкосновенной, а Шитаб-Рой всегда найдет достойную службу, если только пожелает остаться нашим другом.

— Едва ли он этого пожелает, — сказал полковник Чампион печально. — Может быть, в лице его мы теряем больше, чем полагаем.

Он откланялся губернатору, еще раз осмотрел караул около дверей арестованных и убедился, что бегство невозможно. После этого с остальными своими людьми удалился в форт Вильям так же тихо, как и явился.

— Так как же, сэр Вильям, — спросил Гастингс, когда полковник удалился, — довольны ли вы? Я дал вам возможность взглянуть на положение дел этой замечательной страны.

— Бедная Индия, — сказал сэр Вильям, вздохнув, — мы пришли сюда как друзья и защитники, а действуем как враги.

— Представим судить об этом всемирной истории, — сказал Гастингс серьезно и холодно. — Если народ ослабнет и даст поработить себя, то он сам виноват в этом. Я англичанин, я прокладываю своему отечеству путь ко всемирному владычеству, которое основывается и сохраняется не столько оружием, сколько могуществом денег. Еще Филипп Македонский говорил, что навьюченный золотом осел скорее проникнет в крепость, чем штурмующая ее фаланга самых храбрых, самых отважных воинов.

— Удивляюсь, — сказал сэр Вильям, — и могу только поздравить наше отечество с подобным представителем. Я, конечно, не смогу подняться до такой высоты, чтобы смотреть на народы как на строительные камни для великого исторического здания.

— Вы еще молоды, друг мой. Вы научитесь со временем и этому. Скорее именно здесь, нежели в другом месте.

Он на минуту умолк.

— Мне было бы приятно, — начал он снова, посмотрев на молодого человека пытливым взором, — если бы вы завтра нанесли визит магарадже Нункомару.

— Магараджа сам пригласил меня бывать у него, — ответил сэр Вильям, покраснев, — и я обещал ему воспользоваться его приглашением. Ведь он нам друг.

Гастингс пожал плечами.

— Дружба местных индусов стоит еще меньше, нежели дружба магометан. Но все равно вы все-таки проведете там несколько приятных часов и ознакомитесь со многими местными обычаями. Отправляйтесь туда, я буду очень рад, если вы кроме службы найдете здесь и кое-какое развлечение. Он спросит, где вы провели эти дни…

— И я могу сказать ему правду?

— Конечно. Экспедиция удалась, и более нет причин скрывать сведения о ней. Если он вас спросит, вы можете рассказать ему все, что видели и слышали в Муршидабаде, и если вы сообщите ему, что я решил положить конец магометанскому правлению и сделать визирем индуса, то скажете истинную правду, так как я действительно намерен сделать это.

— Я исполню все, что угодно вам. Благодарю за доброту вашу.

Он откланялся губернатору и поспешил к себе домой еще под впечатлением всего виденного и пережитого в Муршидабаде и в предвкушении посещения дома магараджи.

V

На другой день вся Калькутта находилась в большом волнении. Арест визиря и Шитаб-Роя стал известен всем. Событие это было столь же неожиданно, как и странно, потому что оба сановника набоба до сего дня слыли друзьями англичан. Должно быть, существовали необыкновенно веские причины, вызвавшие такое внезапное и беспощадное распоряжение губернатора. Все магометане были крайне поражены и обеспокоены. Зато индусы торжествовали. Вместе с тем внезапное событие, весть о котором распространилась по городу и предместьям с быстротой молнии, вызвало в народе удивление новому губернатору. Каким могущественным и сильным должен он чувствовать себя, как должен быть уверен в силе своей власти, чтобы решиться на нарушение авторитета набоба! Но так как у азиатов могущество, успех и самоуверенность всегда возбуждают наивысшее удивление и уважение, то все мысли с надеждой и страхом обратились к Уоррену Гастингсу, которого стали считать теперь единственным неограниченным повелителем страны, от милости и немилости которого зависело счастье и несчастье, возвышение и унижение каждого в отдельности.

После Гастингса центром общественного интереса сделался магараджа Нункомар. Он-то некогда и оспаривал у Риза-хана место визиря и должен был уступить сопернику. Теперь же магометанин свергнут, надежды индусов завладеть властью ожили с новой силой, и все взгляды направились на Нункомара, который по богатству и рождению был знатнейшим их предводителем.

Окружавшее его сияние еще более увеличилось, когда к нему явился сэр Вильям, адъютант губернатора.

Нункомар сумел безмолвно, только посредством замечательно красноречивой мимики, в которой он был мастером своего дела, возбудить догадки посторонних, что английский офицер имеет сообщить ему нечто особенно важное и желает остаться с ним наедине, так что другие гости поспешили удалиться. Он сам вообразил, что сэр Вильям явился к нему с особенной вестью от губернатора, и был разочарован, когда молодой человек сообщил ему, что воспользовался приглашением посещать дом его, чтобы по возвращении из совершенной им экспедиции снова напомнить о своем существовании.

Магараджа скрыл свое разочарование чересчур оживленным выражением радости по поводу визита и, приказав подать панху, фрукты и варенье, весело и непринужденно начал болтать с гостем, с видом полного равнодушия справляясь об экспедиции.

Сэр Вильям рассказал подробно и с живейшим интересом о произошедшем в Муршидабаде. Нункомар слушал его, откинувшись на подушки своего кресла. Он будто только из вежливости следил за рассказом гостя, задал ему вскользь несколько вопросов, а когда последний в сильном возбуждении рассказал о непосредственно грозившей им кровавой борьбе, резким тоном сказал:

— Из этого можно видеть, как сильно ошибался прежний губернатор, считая Риза-хана и Шитаб-Роя преданными, верными друзьями Англии и всячески отличая их. Англия никогда не должна искать друзей среди магометан; пока их осыпают почестями, они не скупятся на любезности, но стоит задеть их самолюбие или тщеславие, они не задумаются поднять оружие. У нас, индусов, нет этого. Мы умеем поддерживать дружбу и не изменять данному слову, даже если не все делается по нашему желанию, — сказав это, он глубоко вздохнул и, печально подняв глаза, продолжал: — Надеюсь, ваш начальник лучше знает положение дел и лучше умеет отличать друзей. Принятые им крутые меры только доказали, что он не дал обмануть себя и, надеюсь, он убедится, что всегда встретит во мне искреннюю преданность, остающуюся неизменной даже и в несчастии.