На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти

Дамаянти покачала головой.

— И все-таки у вас в Европе мужчины горды и сильны, как кедры, а у нас — слабы и гибки, как тростник в джунглях… Гораздо охотнее покоилась бы я под тенью кедра, нежели стала бы гнуть колеблющийся камыш по своему желанию. Лучше бы я имела властелина, нежели покорного слугу. У нас на первом плане всегда рыдающий, молящий, страдающий мужчина, выпрашивающий себе благосклонность возлюбленной, а насколько прекраснее было бы, если бы мы, увлеченные порывом собственного сердца, могли пасть к ногам его. Послушайте песню, которую поет подруга гневающейся девы, чтобы уговорить ее простить возлюбленного…

Она снова позвала одну из своих прислужниц. Та подошла и нараспев, обращаясь к Дамаянти, спела по-индусски первую строфу песни, сопровождая ее выразительной мимикой и жестами, как будто она убеждала лично Дамаянти. После каждой строфы она останавливалась, и Дамаянти передавала смысл песни по-английски.

При последней строфе прислужница, представляя содержание стихов пантомимой, схватила руку своей повелительницы и подвела ее к сэру Вильяму, как будто возлюбленным был он, а она возвращала ему гневающуюся подругу.

Сэр Вильям встал. Сердце его так сильно билось в груди, что у него перехватило дыхание. Он забыл все вокруг себя, когда Дамаянти посмотрела на него влажным взором и со сладкой улыбкой протянула ему руку. Он, дрожа, простер к ней свои, она прижалась к нему, так что его сердце билось рядом с ее скрытым под воздушною тканью сердцем, ее улыбающиеся губы открывались для поцелуя, как цветочная чашечка для поцелуя пчел. Крепко прижимая ее к себе в страстном объятии, он наклонил голову, и губы его коснулись ее губ. Ему казалось, что он окружен огненным морем и утопает в блаженном упоении.

Вдруг Дамаянти вскочила, в изнеможении бросилась в кресло и закрыла глаза своими чудными руками, как бы защищая их от чересчур яркого света. Прислужницы заиграли громче и в красивой, грациозной позе сгруппировались около своей госпожи и повелительницы, как бы воспевая торжество любви. Сэр Вильям все еще стоял неподвижно с распростертыми руками, сердце его грозило лопнуть, а глаза были прикованы к обворожительной картине. Затем он приложил руку ко лбу, и по телу его пробежала дрожь от сильного напряжения силы воли, чтобы вернуться к действительности. Он крепко сжал губы, зажмурил глаза и тогда наконец ему удалось совершенно овладеть собою.

— Благодарю вас, — сказал он хриплым голосом, — благодарю за все, что вы так любезно сообщили мне о поэзии вашей страны. Северное дерево не скоро привыкает к палящим лучам южного солнца, и, — прибавил он вполголоса, — ему грозит опасность принять сон за явь. Меня призывает служба, и я прошу вашего разрешения откланяться.

Дамаянти встала и, не поднимая глаз, сказала дрожащим от волнения голосом:

— Но вы придете опять, сэр Вильям? Вы обещали смотреть на этот дом, как на ваш собственный…

Она протянула ему руку. Он прижал ее к своим горячим устам и тихо сказал:

— Я приду… Мотылек должен лететь на огонь, даже если огонь этот спалит его, — и с этими словами поспешно вышел из гостиной.

Дамаянти снова откинулась на подушки и мечтательно закрыла глаза.

* * *

Незадолго перед тем, как сэр Вильям отправился посетить дом магараджи, в большом зале заседаний в губернаторском дворце собрался совет города Калькутты. Здесь находилось человек двадцать первых чиновников компании, составлявших совет, все решения которого должны были быть выслушаны губернатором, хотя и не зависели от его мнения. Совет служил высшей инстанцией суда для всей страны и должен был судить Риза-хана.

Члены совета не менее всех других жителей Калькутты были поражены внезапным арестом обоих магометанских сановников и с нетерпением ожидали начала заседания, стараясь узнать через мистера Барвеля, в чем дело. Пока они собирались в большом зале заседаний, в наружные ворота губернаторского дворца въезжал молодой человек в мундире английского офицера верхом на красивом взмыленном коне. Он гордо, почти надменно ответил на поклоны караульных, соскочил с седла, передал коня на попечение конюхов и тотчас же потребовал, чтобы о нем доложили губернатору, так как он должен был передать ему важные известия.

Его мундир, самоуверенная гордая осанка заставили слуг повиноваться, и несколько минут спустя он стоял в рабочем кабинете губернатора, который собирался идти на заседание, но тем не менее приказал принять приезжего. Молодой офицер спокойно выдержал пытливый и пронизывающий взгляд Гастингса, по-военному отдал ему честь и сказал:

— Имя мое Гарри Синдгэм, я явился передать вашей милости важные вести. Прежде всего, вот удостоверение моей личности.

Он передал губернатору паспорт, на который тот посмотрел не только пытливо, но и с явным выражением изумления, а затем продолжал:

— То, что я имею сообщить вашей милости, кажется мне делом большой важности и может дать вам объяснение относительно заговора, задуманного в непосредственной вашей близости. Магараджа Нункомар — один из самых ярых врагов ваших!

По губам губернатора пробежала странная улыбка, будто он хотел сказать, что сделанное сообщение для него далеко не ново.

— Но он враг не только вашей милости, — продолжал приезжий. — Я достаточно слышал о том, что вы не боитесь врагов своих. Но Нункомар тем более опасный враг компании и Англии, чем сильнее он выражает свою дружбу и преданность… Он замышляет низвергнуть английское владычество и готовит восстание.

Уоррен Гастингс пожал плечами.

— Мы настороже, — сказал он, — восстание могло бы быть для нас опасным только в том случае, если бы застало нас неподготовленными.

— Но если восстание нашло бы поддержку в Дели и, что еще важнее, в лице губернатора Пондишери и французского вспомогательного войска?

Гастингс не мог скрыть появившегося на лице выражения сильного испуга.

— Это невозможно! — воскликнул он. — На это никто не осмелится.

— Но на это осмелились, — возразил приезжий.

— А где доказательства?

— Достаточно ли вам этого? — спросил молодой человек, достав из сумки два документа и подавая их губернатору. — Вот это письменное согласие короля Франции быть протектором Индии, а это обязательства Нункомара. Соглашение оформлено, и вопрос только в исполнении.

Гастингс медленно и тщательно прочитал оба документа, рука его дрожала, лицо побледнело. Окончив чтение, губернатор запер документы в железный ящик и сказал:

— Вы оказали мне, компании и всей Англии необыкновенную услугу, милостивый государь, обязывающую меня не только к личной благодарности, но и заслуживающую признательности со стороны компании и английского правительства. Кому же мне придется доказать свою благодарность, за кого ходатайствовать у моего начальства?