На грани веков. Части I и II
Шрифт:
— Огрей, огрей, чего, как вошь, ползет!
Но телега и без того уже так тряслась по ухабам, что у седоков только шапки подпрыгивали. Лошадь эту эстонец выменял у какого-то шведского драгунского офицера. Большая, что домина, и костлявая, все ребра можно сосчитать, крестец узкий, как обушок ножа, хвост обрезан по репицу, мужицкие лошаденки ей чуть повыше подбрюшья. Пахать на этакой колокольне было чистое мученье: все рысью норовит, не дай бог, если в поле подвернется какой-нибудь камень, — лемех пополам, как лучина. Заслышит где-нибудь музыку, будь в телеге ли, в бороне — сейчас же выплясывать. Шею несет, что колодезный журавль. Но порожняком зато и мчит же! На переднюю левую, правда, припадает, но шагом таким вымахивает, что другая лошадь
Дубину староста оставил в телеге, но зато, как и все, захватил топор. Выругал пришедших пешком, когда те спустя некоторое время заявились в рощу. Отогнал каменщиков, которые хотели хорошенько разглядеть дуб и плоский камень с высеченной на нем диковинной вязью. Нечего здесь болтаться, коли пришли вместе с остальными, пускай работают.
Шесть пил заработали. У одних звук потоньше, у других погрубее, одна визжала, как разозленный щенок, другая скребла, подпрыгивая по буграм и волокнам — по свили, затем вгрызалась в нее, чавкала, пока не добиралась до твердого, вросшего в самую сердцевину сука. Понятное дело, барщинники свои деревья повалили первыми, а каменщики и до середины не добрались. Сноровки у них не было, даже клин в запил не умели вогнать так, чтобы пилу не заедало и дерево отваливало бы в нужную сторону. Мастера напрасно прыгали вокруг — они и сами ничего не могли указать, мужики должны были прийти на помощь с советом и топором, иначе они тут до самого вечера провозятся с одним деревом.
С глухим стоном повалились первые березы, обивая сучьями листву с еще стоящих. Пичужки, завопив от ужаса, взмыли в небо и тотчас же попадали на сосны. У старосты глаза от злобной радости вспыхнули зеленым огнем. Вот оно, Марцис, вот тебе за то проклятье, за то мочевило — за все!.. Три человека окопали камень — надо было оголить низ его, иначе и не расколешь. Потом нарубили в лесу сухих сосенок, наносили дров, разложили на камне костер. Сам староста высек огонь, долго раздувал трут, не обращая внимания на то, что он дымил в глаза, потом, присев, подложил растопку — полоску бересты, сухие веточки и траву. Вскоре полыхающее пламя уже облизывало уложенные дрова.
Березы валились одна за другой. Так, неразделанные, они и лежали как попало, белые срезы пней сразу же подернулись глинисто-красным соком. Каменщикам уже было не до шуток, морщась, они посасывали волдыри на ладонях и делали вид, что не замечают, как, поглядывая на них, зубоскалят мужики.
— Это не кельней по кирпичу скрести.
— Перчатки дома забыли рижские господа.
— Волдыри-то эти скорей уж ложкой натерли.
Пыхтя, каменщики бросились к следующей березе, попадали на колени: пилить пригнувшись, как другие, они не умели. Черт его знает, что тут за деревья! Вовеки таких не видывали. Повыше и один человек легко обхватит, а внизу на полторы пяди от земли узлы корней выпирали у комля, образуя вокруг ствола такую толстую свиль, что и пилу не продернешь. И поначалу она все ездит по этой свили то вверх, то вниз, никак не можешь правильно запилить. Барщинники, эти умеют — один с одной, другой с другой стороны положат ладонь на ствол, большими пальцами придерживают пилу сверху и снизу, только дернут — глядишь, она уже идет прямо сквозь бугристую кору.
Вдруг дикий вопль разом прервал звон пил и кряхтенье работающих. Толстячок каменщик отпустил ручку пилы и, сунув в рот мизинец левой руки с отхваченным суставом, прыгал то на одной ноге, то на другой. Рот был полон крови, оттуда вырывались рычание, булькающие звуки. Круглая фигурка корчилась, словно его самого распиливали пополам. Староста рассвирепел, как сам нечистый.
— Ах, сатанинское отродье! Лесной работы и не нюхали, а туда же лезут. Нарочно суют пальцы под пилу. Шерсть только щипать этакому раззяве, пряжу тебе только для старой Лавизы наматывать!
Ну, чего мычишь, как телок, — мизинец, эка штука! Ладно еще, что всю лапу не отхватил.Но как же кровь остановить? В рот текло, еще больше текло, когда он зажимал палец ладонью здоровой руки и с воем крутился волчком. И сам перемазался, и другим обрызгал лицо и одежду. Один из пильщиков побежал в овин поискать погуще пропыленную паутину, но староста знал и другое средство. Схватив за больную руку, он потащил каменщика к костру, ближе, еще ближе, пока у того не задымились усы и брови, — двое мужиков подталкивали его в спину. Сунули палец чуть ли не в огонь, подержали немного, потом насыпали сверху горсть горячей золы. Каменщик, плача и умоляя, извивался, как жирная личинка майского жука, когда ей придавят хвост.
— Ничего, поори, поори. Ежели поорешь, то все ладно будет, сразу затянет и все пройдет.
Отодрали лоскут от рваной подкладки, один из барщинников — кусок от заскорузлых онуч, обрубок пальца плотно обмотали берестой. Каменщик опустился наземь, навалился спиной на ствол поваленной березы — не переставая стонать, побледневший, прикрыв глаза, прижав обмотанную руку, точно умирающего ребенка, к животу. Подносчики кирпичей и известкомесы, временно угодившие в пильщики, смотрели на него не очень-то участливо: немало он их гонял и ругал. Седой старичок шепнул молодому пареньку:
— Кривой Марцис накудесничал… Хоть бы нам ноги подобру-поздорову отсюда унести…
Все же к полднику все двадцать семь берез были повалены. Черные комли, как медведи, притулились около пней. Стволы — как мертвецы в белых саванах. Гуща ветвей возвышалась над мелким кустарником опушки. Старичок, пересчитав их, с опаской повел глазами вокруг.
— Тридевять… Хоть бы только выбраться отсюда по-хорошему!..
Двумя дымящимися головешками неся пылающую третью, староста кинулся к вырубке, мастера тоже — каждый в свою сторону. Сухой ковер из мелких веток заполыхал с трех сторон, трескучее пламя обвилось вокруг стволов, кустарник наполнился смолистым дымом, ветерок перегонял его белым облаком над ригой и кузницей через дорогу к лугам — весь ольшаник по ту сторону побелел от дыма.
Нещадно ело глаза, пильщики и жигали проливали слезы. Похаживая вокруг дуба, приглядываясь к нему и злобно рыча, староста крепился-крепился и, наконец, все же потер глаза рукавом. Дело ясное, браться за дуб нечего и думать. Две пилы вместе еле-еле укладывались по его толщине, топорами здесь можно тюкать всю ночь, да, может, и завтра целый день. Это же не дерево, а кость — какое там кость, чистое железо!
— Дуб пускай стоит. Пускай колдун приходит сюда сидеть под ним и вшей из рубахи выбирать. Только вот камень убрать. Коль тут одна яма останется, так и ворожбе его конец.
Огонь на вырубке стал угасать. Сухие сучья прогорели, только в замшелых местах еще тлело. Белые стволы берез закоптились, толстая сочная кора не боялась такого зряшного огня. Староста махнул рукой.
— Пускай лежат. На той неделе управляющий пришлет людей на дрова разделать.
Но зато вокруг камня костер разожгли еще пуще. Камня уже давно не было видно, огромные языки пламени вздымались вверх, опаляя сучья дуба. До самого верха листья с той стороны свернулись, на стволе облупилась кора, из голой серой окостеневшей древесины большими каплями, точно сукровица, выступал коричневый сок.
Когда огонь постепенно опал, староста распределил мужиков. Длинными кольями они поскидали дымящиеся головни и угли, ветками посмели хлопья золы. Камень стал гладким и синеватым и так раскалился, что к нему не пригнешься. Двое мужиков принесли в кадушке воды из колодца. Четверо подняли ее до высоты плеч и опрокинули на раскаленную поверхность.
Словно тысяча змей зашипели разом. С шипеньем выбухнул вихрь пара и золы, что-то щелкнуло, словно пистолетный выстрел. Когда развиднелось, камень лежал в яме, расколовшийся вдоль на две половины. Староста от радости запрыгал не хуже каменщика с оторванным пальцем.