На ходовом мостике

Каждый из них по-своему примечателен. Миху, например, отличал огромный рост, а у Горшковоза каждый кулак был величиной с пудовую гирю. Кострома тоже могучего телосложения, с характерной особенностью - его опущенные по швам руки почти достигали колен, а рукопожатие было сродни действию слесарных тисков. Все трое стали разведчиками, не раз ходили в тыл противника за «языком». А однажды вместе с «языком» приволокли [98] захваченную у немцев полевую трехдюймовку, о чем писала даже фронтовая газета. Словом, ребята своими делами прославляли не только себя, но и «Незаможник», поскольку не сняли бескозырок.

Жадные вопросы так и сыпались на гостей. Они не умолкали ни на секунду. Особенное оживление вызвал рассказ разведчиков о том, как все трое чуть не попали в плен, но вышли с честью из этой передряги. А дело было так.

Однажды, выполняя задание в тылу врага, трое разведчиков вышли к лиману, где их застал рассвет. Двигаться дальше было опасно, и решили они светлое время суток пересидеть в плавнях, а с наступлением темноты продолжить путь. День выдался знойный, свирепствовали комары. Захотелось разведчикам выкупаться, тем более что вокруг безлюдье и тишина. Поснимали одежду, сложили оружие и в чем мать родила - в воду. А выходя на берег, так и застыли: смотрят на них дула трех немецких автоматов. У ног немцев одежда, связанная узлом, а за спинами - оружие. «Хенде хох!» - и никаких разговоров.

Через минуту разведчики шагали по пыльной, раскаленной дороге, подталкиваемые в голые спины дулами автоматов. Первым шел Миха. Это он предложил разбежаться в стороны: лучше смерть здесь, чем попасть к немцам, да еще в таком виде. Страшно представить, что начнется: будут фотографировать, глумиться. Не вынести такого позора! В довершение всего раскаленная дорожная пыль обжигала подошвы, и разведчики шли, пританцовывая и высоко вскидывая ноги, словно цирковые лошади на манеже. Стоило чуть замедлить шаг, как тут же следовали пинки в спину и окрики: «Шнеллер! Шнеллер!»

План Михи сразу отвергли. Умереть не за понюх табака всегда успеется. А что было делать - сразу сообразить трудно. Выручил всех Кострома. Получив очередной пинок автоматом, он внезапно сгорбился, длиннющими руками зачерпнул дорожной пыли и, взревев, швырнул в глаза конвоирам.

–  Все завершилось в один момент, - закончил рассказ Миха.
– Не сговариваясь, мы одновременно набросились на, конвоиров и обезоружили их быстрее, чем они успели опомниться.

В переполненном кубрике стоял одобрительный хохот. [99] Наши посланцы выглядели героями, ими гордились, им завидовали.

А наутро на имя командира и комиссара корабля посыпались новые рапорты о направлении в морскую пехоту для защиты Одессы. Моряки рвались в бой. Но вот что приметил комиссар Мотузко, разбирая заявления: краснофлотцы, которым довелось сходить на берег для корректировки огня, заявлений не подали.

Комиссар объяснил это так:

–  Понятно, они своими глазами увидели, что стрельба наша смертоносна для фашиста. Очень важно увидеть дело своих рук на войне. А если человек, к примеру, как нес службу до войны в котельном отделении, так и несет сейчас, то и кажется ему, что вклад его в общее дело невелик. Потому и просятся на берег, в пехоту.

И как всегда, когда комиссара что-то волновало, он без промедления отправился беседовать с людьми. Уже стоя в дверях каюты, обернулся, и теплая усмешка осветила лицо.

–  Придется кое-кого вновь обращать в морскую веру после наших гостей…

У меня тоже были неотложные дела. Вот уже сутки, как в свободное от стрельб время зенитчики устанавливали две 45-мм пушки, усиливая противовоздушную оборону. Монтировали их своими силами; одну смонтировали хорошо, а вторая почему-то закапризничала, во время стрельбы по самолетам так подпрыгивала, что наводчик, опасаясь разбить нос, вынужден был смотреть в прицел со значительного расстояния. Вчера при очередном авианалете командир батареи лейтенант Сагитов решил лично убедиться, так ли уж невозможно вести наводку. Заняв место наводчика, прильнул к прицелу. После каждого выстрела Сагитов подпрыгивал вместе с орудием, но стрельбу вел до конца, пока не дали отбой воздушной тревоги. Когда он оторвался от прицела, то вынужден был прикладывать носовой платок к вспухшим губам и носу.

–  Наводчик прав, - докладывал он, тяжело ворочая губами.
– На такую стрельбу можно решиться только раз в жизни.

Теперь мы дополнительно укрепили основание пушки. И следовало вновь проверить ее в деле.

В те сентябрьские дни противник наступал в направлении Дальника. Бои не утихали на ближних подступах [100] к Одессе. Враг всеми силами стремился усилить мощь бомбовых ударов по находившимся в Одесском порту кораблям, и потому попытки вражеских бомбардировщиков прорваться к городу стали ежедневны. Ждать долго не пришлось и сегодня. Привычный звук сирены, возвещавший на базе о воздушной тревоге, был одновременно сигналом и нам. И вот слух привычно ловит стрельбу зенитных батарей на подступах к городу. Она все ближе и ближе. А с восточной части Одесского залива доносятся глухие раскаты артиллерийской стрельбы, горизонт застелило белым дымом - это наши корабли, обеспечивающие входы и выход в порт, ставят дымовые завесы, защищаясь от береговых батарей и авиации противника.

Всем непривычно в это время суток находиться в порту, тем более что погода который день хорошая, на небе ни облачка, на море штиль. И вот примерно в двух кабельтовых от нас на водной поверхности порта поднимаются три мутных всплеска воды и раздается оглушающий треск снарядов.

Стоящий рядом со мной на мостике старшина радиогруппы С. Н. Михайлов, глядя в сторону моря, говорит:

–  Что-то застоялись в порту сегодня. Другие корабли еще с рассветом поуходили из базы. Не лучше ли самим стрелять, чем, стоя у стенки, ждать, пока тебя накроет.

Придется сказать Михайлову, что ждет «Незаможника» впереди.

–  Отстрелялись мы пока, товарищ Михайлов. Вон Терещенко не успевает откачивать воду из трюмов и конопатить швы на нефтяных ямах.

–  Неужели в Севастополь?

–  В Севастополь, в док, другого выхода нет.

Да, раны, нанесенные кораблю, давали о себе знать постоянно. Но в последние дни, после активного маневрирования, несмотря на то, что за корпусом корабля велось систематическое наблюдение, осуществлялись поддерживающий ремонт и цементирование, герметизация корабля заметно ухудшилась, в нефтяные ямы попадала забортная вода, понизилась прочность килевой коробки, что снижало мореходные качества. Без ремонта с постановкой в док плавать больше нельзя. Нам не хотелось заранее тревожить людей предстоящим уходом из Одессы, тем более что еще утром 4 сентября командиру корабля [101] не было известно, когда следует уйти из Одессы и какое задание придется выполнить по пути.

Тем временем над городом завязались отчаянные воздушные бои между фашистскими истребителями «Хейн-кель-113» и нашими «ястребками» И-15 и И-16. «Хейнкели» имеют преимущество в маневренности - быстрее набирают высоту и сверху бросаются в атаку. Но наши летчики упорно не покидают охраняемую зону, навязывают противнику бой. Там, где нельзя взять силой, наши летчики берут ловкостью: один увлекает за собой вражескую машину, второй, изловчившись, атакует ее с фланга или заходит в хвост. Наши зенитчики пока молчат. А как хочется помочь огнем ребятам там, в воздухе!

Но ждать приходится недолго. Вслед за «хейнкелями» с юго-западной части моря показалась большая группа фашистских бомбардировщиков Ю-88. Как обычно, у Воронцовского маяка они рассредоточиваются по звеньям и заходят на бомбометание.

В базе стоит сплошной грохот от стрельбы сухопутных и корабельных батарей. Стреляет и наш «Незаможник». Стоим мы у мола кормой к Воронцовскому маяку - для наших зенитных пушек это выгодное направление. Мельком взглядываю на наши новые сорокапятки. Обе работают отлаженно, как часы. Жаль, конечно, что с усиленной противовоздушной обороной мало пришлось повоевать нашим зенитчикам - ведь каждый из них мечтает о сбитом вражеском самолете.