На испытаниях
Шрифт:
Флейте подобну, милый снегирь?
И дальше:
Сильный где, быстрый, смелый Суворов?
Северны громы в гробе лежат!
Отличные стихи. Какова аллитерация: "Северны громы в гробе лежат!" Тухачевского вот тоже нет. А какой был полководец!
Скворцов смутился, не зная, что отвечать.
Самолет взревел, двинулся по летной дорожке, некоторое время мягко подпрыгивал, потом оторвался от земли и полетел.
Сиверс сидел с закрытыми глазами. Два других кресла оставались свободными. На боковых сиденьях разместились попутчики-офицеры кругленький капитан, наследник Суворова, вероятно москвич (для
Скворцов взял газету, но ему не читалось. Моторы гудели, самолет подныривал и выравнивался, каждый раз чуть меняя тембр рева. За окнами была какая-то облачная чушь - смотреть не на что. Он опустил газету и стал думать. Мысли были очень длинные - каждая в час длиной.
Например, он думал об Игоре Тюменцеве, видел его лицо сзади вполоборота, когда он сидит за рулем: пушистую щеку и умный голубой глаз с девчачьими ресницами. Эх, нескладно получилось... Парень пришел попрощаться. Надо было поговорить, порасспросить... Он жалел, что так вышло, а главное, эта жалость длилась. Обычно он не думал много над своими промахами. Он как-то убежден был, что жизнь бесконечна и каждая ошибка исправима. А сегодня понял, и даже не понял, а кожей почувствовал, что жизнь конечна, очень даже конечна, и в ней всякое лыко в строку. Незаданный вопрос. Несказанное слово. Или сказанное, но не то.
Потом он стал думать про Теткина, который, слава богу, уже поправляется, а если бы погиб, то это была бы вина - ух, какая вина! И что, в сущности, результат для оценки вины не так уж важен - вина есть вина, и никуда не денешься. По смежности с Теткиным он вспомнил генерала Гиндина, лежавшего в том же госпитале, и от души пожелал ему здоровья и долгой жизни. Он еще не знал, что генерал Гиндин сегодня умер, и в Лихаревке сейчас только и разговоров, что об этой смерти.
И, конечно, больше всего он думал о Лиде Ромнич. Даже не думал, а просто представлял себе, как она стоит там одна на своих длинных ногах, становясь с каждой минутой все дальше и дальше, все меньше и меньше...
– Товарищ майор, вы не спите?
– тихонько спросил голос.
Скворцов вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял круглолицый и красноухий, правильно застегнутый капитан.
– Мы тут пульку сообразили, просим вас четвертым, - шепотом сказал он, покосился на спящего генерала и плутовски прикрыл один глаз.
– Отчего же, всегда готов.
Скворцов встал, отряхивая с себя мысли. Он подошел к откидному столику, где уже тасовали карты два коричневых офицера, которых он в Лихаревке признал "здешними". Впрочем, сейчас уже было ближе до Москвы, чем до Лихаревки. В Москве они сразу станут "нездешними". А он сам? Сам он везде был "здешним" - такая жизнь.
Полненький капитан сдал карты. Скворцов посмотрел на свои и обмер: десять треф на руках! Что-то невероятное.
– Десять треф, - сказал он и бросил карты веером на стол.
– Вот это начало!
– восхитился капитан.
– Вам, товарищ майор, должно быть, в любви не везет.
– Да, не повезло-таки. Ну, теперь, братцы, берегись: я в азарт вошел.
– Тасуй - сдавай, - пробурчал майор.
Скворцов
сдал карты.– Раз.
– Пасс.
– Два.
– Два мои.
...Игра шла. Скворцову везло - карта к нему так и перла. В общем, ему было неплохо. Только мешало сознание, что он слишком много, неприлично много выигрывает. Как он ни рисковал, выигрыш все рос. Угрюмоватый майор только крякал. Капитан начинал нервничать, а лейтенант все улыбался белыми зубами. Они играли, пока самолет не приземлился.
– Москва, товарищи, дальше не повезем, - объявил командир корабля, выходя из рубки.
Скворцов встал и широко потянулся:
– Слышали? Москва. Спасибо за компанию.
– А расписать?
– ревниво спросил угрюмоватый.
– Не надо. Все равно я вас всех обыграл.
– Игра есть игра, - солидно заметил полненький.
– Ха! Вы меня разве не знаете? Я - знаменитый самолетный шулер Скворцов. Слыхали?
– Это шутка, товарищ майор?
– спросил капитан.
– Какая шутка? Я шутить не люблю. Ну, приветствую вас.
Скворцов бодро откозырял, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Он спустился по трапу и ступил на московскую землю. Прежде всего его удивила трава - густая, сочная, интенсивно зеленая. Потом солнце. Какое же это было мягкое, прохладное, невинное солнце!
Офицеры спускались следом. Последним шел генерал Сиверс. Скворцов взглянул на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щек. Но когда генерал сошел вниз, это впечатление исчезло. Сиверс как Сиверс: очки, четкость, ирония.
– Товарищ генерал...
– начал было Скворцов.
– Ась?
– отозвался Сиверс, глядя на него сбоку.
– Вас, вероятно, машина встречает?
– Машина? Нет, не встречает. Я, знаете, имею обыкновение ездить на городском транспорте. Без помпы. Честь имею кланяться.
Сиверс прикоснулся к фуражке, повернулся по-военному и быстро пошел вперед легким, чуть приплясывающим шагом. С ним вместе уходил вопрос, который Скворцов должен был задать ему, но не задал...
Простой человеческий вопрос: "Что с вами?"
А несколько минут спустя Скворцов уже ехал домой в автобусе. Миновали зеленые пригороды с дачными домиками, с прудами и утками, с телевизорными антеннами, и вот уже Москва обступила его. Огромный город мчался мимо, отражаясь в зеркальцах множества машин. Люди шли, толкая друг друга, обгоняя друг друга, задерживаясь на перекрестках, и как же их было много! Скворцов смотрел на все это со смешанным чувством отчуждения и узнавания.
Вот и дом его. Он вошел в подъезд. На стене детским почерком было нацарапано: "Инка выдра, она выбражала". Он узнал эту надпись и рассмеялся. Инка, в которой шла речь, теперь давно выросла, учится в институте, а подъезд все не отремонтировали.
Шагая через две ступеньки, он поднялся на четвертый этаж. Молодец, организм, - ни одышки, ничего. Спасибо тебе, организм. Он вынул связку ключей, отделил один, отпер дверь, вошел.
– Кто там?
– спросил женский голос.
– Это я, - ответил Скворцов.
В прихожую вышла жена - маленькая, пухлая, с гладко зачесанными назад волосами. Выпуклые глаза сияли ребячьей радостью. Изумленно глядя ему в щеку, она вытерла руки фартуком и сказала тонко, на одном дыхании:
– Побрился, поторопился, порезался.
1967