На краю одиночества

– Я все равно отца попрошу. Скажешь, где живете. И письмо напиши. Может, как узнает, что ты станешь мастером Смерти, то и попритихнет. Мастеров боятся.

Похоже, подобная мысль не приходила Янеку в голову. Он потер подбородок и улыбнулся, широко так, радостно, будто впервые осознал, что от учения, которое давалось с трудом, – руки-то у Янека хорошие, работящие, а вот голова туговата, – может быть своя польза.

– Это тьма, – Арвис растянулся. – Она… меняет. Связывает. Все чуют. Завтра иначе будет. А пока тьма шепчет, они слушают. А ты не больно… выбирай.

Анна и выбирала.

Репейника в недлинных волосах набралось изрядно. И где этот мальчишка только влез?

– А там Курц, – Арвис перевернулся на живот и ткнул пальцем в сумерки. – Курц всех не любит. И Курца никто не любит.

– Больно надо.

– Не больно. Надо. Отец был. Помер. Мать была. Померла. Дядька приехал.

– И дом забрал. И хозяйство. И все забрал… сестрицу с сыночком своим оженил, а она и рада, дура! – это Курц почти выкрикнул. – Ничего не видит, ничего не понимает. Она им не нужна, а коровы нужны. И кони. У отца хозяйство было… дядька работать не любит, а мне… а меня…

Гнев кипел в нем, и Анна погасила бы его, если бы могла. А пока она лишь потянулась к ветру, чтобы тот успокоил мальчишку. И ветер откликнулся, закружил, обнял Курца, сметая пепел злости.

– Целый день… только присядешь, и тут… и вечно, то ем я много, то расту быстро, то ботинки порвал… как порвал, так дядька самолично головой о стенку бил. Хотел цыганам продать, только не взяли. Я уже большой, и в кувшин меня сажать поздно.

– Зачем в кувшин? – удивилась Анна.

– Так затем, – Илья вытащил из-за пазухи ножик, который подкинул на ладони. Кувыркнулось серебристое лезвие, вошло в землю, – что когда дитё в кувшине растет, то оно и телом таким становится, как кувшин. Знатные уродцы. Их после или продать кому в дом можно, или поставить на милостыньку. Такие больше всех собирают.

Анну слегка замутило. А рядом тихо охнула Ольга. Кажется, в ее мире тоже не было места подобным ужасам.

– Тогда-то я и понял, что сбегчи надо, – Курц следил за ножом, который то поднимался, то нырял, чтобы коснуться земли. – Пока совсем не того… и дядька понял, что сбегу. Выдрал так, что шкура со спины слезла. Навроде как я коня запалил. А я коня не трогал. Это дядька сам его, остыть толком не дамши, напоил. А конь был хорошим, да… он меня запер, сказал, что углежогам продаст, чтоб, значит, ущерб… вот… а там долго-то не живут, то в болоте дохнут, то дымом травятся. Я помирать не хотел. Сбег, как на ноги встал… только все одно ненавижу!

Сказано, правда, это было тихо, как-то обреченно.

И Анна ему не поверила.

Может, конечно, зря.

Но тьма видела куда как больше, чем люди. И знала, как потихоньку остывали обида, отпускал гнев. Еще год и другой, и третий. Шрамы не исчезнут, они с души сходят куда тяжелей, нежели с тела, но ненависти не будет.

И желание мстить поуймется.

Арвис тоже это видел. А может, ему ветер рассказал.

– Много треплешься, – пробурчал Курц, отодвигаясь от огня. – Надо было тебя пришибить раньше.

– Надо было.

– А я убил, – Шурочка произнес это доверительным шепотом. – Учителя. Он меня… в храм… в хор… говорил, я хорошенький, прихожанам нравлюсь. Ходил с чашей, собирал. Мне хорошо давали.

– Вашему богу нет нужды до денег.

– Не вякай, – одернул его Илья. – Богу нужно, чтоб люд молился, а храмы денег стоят.

Арвис фыркнул, а Илья задержал нож.

– Он бился… и пил. Вино пил. И еще не только. От него пахло дурно, – Шурочка вновь всхлипнул. – Он хотел, чтобы я его трогал и… за разные места.

– Скотина, – нож кувыркнулся в воздухе, и вновь ушел в изрезанную землю, воткнувшись по самую рукоять. – К нам такие тоже захаживали. Мамочка для них мальчиков держала… меня тоже подумывала, но я рожей не больно вышел.

Шурочка всхлипнул, и когда Анна коснулась его волос, осторожно, опасаясь и сломать эти золотые, будто сусальные кудряшки, и спугнуть ребенка, замер. Он мелко дрожал, одновременно и от страха, и от неспособности молчать.

Близость тьмы взывала о доверии.

– Он… я сбегал, прятался. Он меня еще в кладовке спрятал как-то… а там крысы. Шубуршаться. Я боюсь крыс.

– Я тоже, – Ольгу передернуло. – Терпеть их не могу.

И ободренный ее словами, Шурочка заговорил, быстро, захлебываясь старой обидой.

– Он сказал, что я недостойный… что он меня в этой кладовке оставит. А то и на веревку посадит. Я сбежать хотел… думал, пойду милостыню просить. Или еще куда, лишь бы не с ним. Он поймал. И за шиворот тряс. А потом опять запер и воды не давал. Я просил, а он не давал… а когда появился, то пьяный. Сказал, что если я хочу пить, то должен… должен… а со мной что-то случилось. Я просто вдруг… не знаю, захотел, чтоб его не стало. Сильно-сильно захотел. И он… он так закричал. В лицо вцепился. Покатился… с него шкура слезла и… и дальше… вонять стало. Кричал долго-долго, а потом затих. И я… я… испугался. Если кто-то узнает, если…

– Ничего не будет, – Анне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть мужа. Она и без того знала точно, где он находится.

И что он зол.

Очень –очень зол.

– Во-первых, – тихо произнесла она, перебирая мягкие волосы, – насколько понимаю, произошел стихийный выброс силы в обстоятельствах, угрожающих жизни и здоровью. А это неподсудное дело.

Шурочка не поверил.

Зря. Был в Никаноровой практике, в той еще, которую он давал себе труд обсуждать с Анной, похожий случай.

– Во-вторых, даже если я вдруг ошибаюсь… а первый муж у меня очень хорошо в законах разбирался, вот и я нахваталась по верхам. Так вот, даже если вдруг я ошибаюсь, то все равно, ты слишком мал, чтобы отвечать за свои поступки. И свою силу. В-третьих, полагаю, если каким-то вдруг чудом дело дойдет до суда, то… любой вменяемый суд тебя оправдает. Имела место обыкновенная самозащита.

– Сдох урод, туда ему и дорога, – резюмировал Илья, подхватывая нож, вот только Глеб успел раньше. – Все равно новый сделаю.

Он нахохлился, сделавшись похожим на недовольного старого ворона.

– Делай, – Глеб провел по кромке пальцем. – Труд облагораживает человека. Шурочка, Анна права. Суда бояться не стоит. Я отпишу, чтобы твоим вопросом занялись хотя бы затем, чтобы ты не боялся преследований. Помнишь название твоей деревеньки?

Шурочка кивнул.

Арвис же потянулся и произнес:

– Хорошо-то как…

– Чем хорошо? – Ольга обняла себя и возражать не стала, когда на плечи упала теплая, пусть и несколько мятая, пропахшая эликсирами, куртка.