На краю одиночества

Платье соскользнуло на пол.

А вот с бельем пришлось повозиться. В темноте. Почему-то ни самой Анне, ни Ольге не пришло в голову сотворить светляка, будто бы здесь, в беседке, не было места и этому рукотворному свету.

– Что ж, возможно, я и вправду… не перенесу обряд, – Анна пожала плечами и прижала к себе жесткую ткань.

Лен?

Под пальцами чувствовалась вышивка, вновь же грубая, крупные стежки, толстая нить. И узор наверняка со смыслом, вот только Анне он не известен.

– Тогда… зачем?

– Чтобы выжить. Меня пытаются убить.

– Кто?

– Если бы я знала…

…женщина, подарившая Анне жизнь? Или кто-то, кто стоит рядом с ней, кто знает правду и… и что? Анна терялась. Ее воображение рисовало одну невозможную картину за другой, щедро приправляя их догадками. Вот только правды в том не было.

– Если так… а может… в полицию?

– Полиция не спасет.

Анна сняла чулки. И платье натянуло. Оно вдруг показалось невероятно тяжелым, будто и не льняное, серебряное, как минимум.

А Ольга молчала.

Долго молчала.

– Дед… он после бабушкиной смерти не хотел жить, я знаю. Он и говорить о ней не любил. Не потому, что не любил, а как раз наоборот. Я видела, как он меняется… и снимки, целый альбом снимков. Я бы вам показала, но он куда-то подевался. Стойте смирно. Волосы тоже надо привести в порядок.

– Что там приводить.

Пальцы Ольги разбирали прядки.

…какие-то нелепые у нее, у Анны, свадьбы. Та, первая, вспоминалась с удивлением, будто бы все, что происходило, происходило вовсе не с Анной.

Храм.

Запах ладана. Голова, которая ныла после бессонной ночи. Госпожа Лазовицкая в своем наряде казавшаяся еще более подавляющей, нежели обычно. Она поджимала губы и всем видом своим показывала, сколь недовольна выбором сына.

Родня.

Чужие люди. Куда ни глянь, чужие люди, которые разглядывали Анну, оценивали ее и, признав не годною, качали головами. Ощущение потерянности. И желание сбежать. Рука тогда еще не мужа единственной опорой. И голос священника. Тогда в какой-то момент Анне показалось, что их с Никанором отпевают…

…сейчас вот ткань пахла пылью и еще немного лавандой. Платье это хранилось в чьем-то сундуке, и хранилось бережно. А теперь его достали для Анны.

– Он мне все равно нравится, – тихо произнесла Ольга.

– Кто?

– Лешка…

Пальцы замерли.

– То есть… вы поняли… я даже сказать никому не могу. Мама… она категорически против, чтобы я с некромантами связывалась… она… с дедом в последние годы они даже не разговаривали. И знаете, я не понимаю, почему… когда он умер… тихо умер, во сне… он даже как-то сказал, что ему недолго осталось, силы ушли… так вот, на бабушкину годовщину. А мне не сказали. Я в пансионате жила… девушке нужно приличное образование.

Ольга тихо всхлипнула и звук этот разбудил кузнечиков.

– Я… приехала на каникулы… они бы меня и на каникулы оставили, но… это ведь неприлично. Слухи и все такое. Матушка всегда панически боялась, что слухи пойдут. А так… приехала и узнала, что деда больше нет. Похороны? К чему меня отвлекать.

Это Ольга произнесла с непонятной злостью.

– Правда, добраться до денег у них не вышло. Олег пытался уговорить меня на доверенность, только хрен ему, а не доверенность… мама ругалась. Комнаты дедушкины отремонтировали. В них ничего не осталось. Совсем ничего. Я бы… на память, а они… сказали, что избавились от рухляди, да.

Анна коснулась руки, утешая.

– Так вот… я видела, что он бабушку любил… мне потом сказали… его слуга сказал, ему, к слову, тоже отказали от дома, вроде как за ненадобностью… он умер с портретом бабушки в руках. Так и похоронили… я… отписала ему дом. Этому человеку. И мама опять же ругалась, что я так глупо распоряжаюсь имуществом. Только это ведь мое имущество… правда, основные капиталы мне будут доступны только через пару лет, но мне и без того хватает. А мама бесится. Я не о том говорю?

– Не о том, – согласилась Анна. – Но… какая разница?

– Я в детстве мечтала о такой любви, чтобы… до смерти и после нее… говорят, тьма сплетает души так, что и вечность становится не страшна. Но, наверное, неправда, да? Если бы так… многие бы захотели.

Она отступила.

Вздохнула.

И очень тихо добавила:

– Или нет? Мама… она сказала, что этот обряд… что он нужен лишь темным, чтобы не сходили с ума. Правда, я не знаю, сколько в этом правды.

Даниловский держался в тени.

Он сменил один черный костюм на другой, и на сей раз рубашка тоже была черной, как и пуговицы на ней, и галстук, и потому сам Даниловский почти растворялся в темноте, лишь лицо его белело, и эта белизна гляделась неестественной.

– Я проверил кровь, – сказал он словно бы в сторону. – Мальчик мой.

– Поздравляю.

Осторожный кивок был ответом.

Две руки сплелись над тростью, обняв ее. Пальцы погладили серебряные узоры. И лишь перстень блеснул черным глазом камня.

– Мне необходимы будут его документы.

– Как таковых их нет, – вынужден был признать Глеб. И поморщился. У половины мальчишек единственным документом была выписка из приходской книги, у второй половины и того не имелось. – Сами понимаете, далеко не всех детей вносят в реестр.

– И что мне делать? – вполне искренне удивился Даниловский. Он замолчал, глядя на пламя, и молчал довольно долго. – Достаточно ли будет ходатайства с моей стороны о признании этого ребенка моим сыном?

– Полагаю, достаточно. У нас есть человек, к которому можно обратиться с просьбой. Не думаю, что будет сложно выправить нужные бумаги.

– Я внесу изменения в свое завещание.

– Хорошо.

– И вам следует.

– Я как бы пока не собираюсь, – тьме не нравилось присутствие другой тьмы, посторонней, слишком… спокойной?

Структурированной.

Связанной неизвестными правилами и ритуалами, которые был вынужден соблюдать Даниловский.

– Планирование собственной смерти не представляется целесообразным ввиду большого числа внешних факторов, игнорирование которых не приведет к значительному ослаблению их воздействия на существование субъекта. В то же время появление зависимых от данного субъекта элементов дестабилизирует систему в целом и может привести ее к коллапсу вследствие физической гибели упомянутого субъекта.