На краю одиночества
Шрифт:
– Вы что…
Анна погладила мужа по руке, успокаивая.
Не согласится.
Не позволит ни отослать, ни откупиться, пытаясь загладить ту свою, призрачную вину. И хуже всего, что Елена это прекрасно понимает.
– Ничего, – дед оперся на трость, которая выглядела вызывающе обыкновенной, такая больше крестьянину подойдет, нежели князю. – После поговорим, авось и услышишь… нехорошо опаздывать. А вот зверя твоего, девонька, оставить придется.
– Нет, – ответил Глеб. – Без защиты…
– Сам понимаешь, протокол… все ж Его императорское Высочество прибывают, так что со зверем
Анна коснулась теплой чешуи. Оставить Аргуса?
Пойти одной?
Нет, нет и нет… она согласилась, да, но… не на то, чтобы одной.
– Не спорьте, – Дед переложил трость в левую руку. – А ты, зверюга, домой иди… и сиди там тихонько.
Аргус зевнул и отвернулся.
Взглянул на Анну, ожидая подтверждения. И все на нее смотрели. Тоже ожидая? Наверное, она могла бы отказаться, отступить, заявить, что не знала… не хочет… и вообще ей дурно. Но… Анна коснулась теплой чешуи и сказала:
– Иди домой. Я… как-нибудь справлюсь.
– Мы, – поправил Глеб хмуро. – Мы справимся.
Глава 24
Дорогу Анна запомнила плохо.
Ей вдруг сделалось дурно, а нюхательные соли она оставила дома. И даже не помнила, где именно, потому как прежде не случалось в них нужды. Они и вовсе оказались в ее шкатулке случайно, присланные в подарок. Вот и…
Дурнота наползала.
И экипаж вдруг показался тесным, а еще донельзя громким. Сквозь тонкие стены его приникал каждый звук.
– На от, глотни, – в руки сунули флягу. – И не стоит переживать. Я тебя не дам в обиду. Никто не даст.
Никто.
Слишком уж… никто и никогда… горькие травы, и горечь помогает. Да и дорога вдруг заканчивается.
Здание городской ратуши сияет. Оно будто пламенем объято, только розовым, зефирным и нестрашным. Еще золотым. Или вот голубым. Сотни шелковых фонариков меняли оттенки огня, пуская волну за волной.
– Позерство, – пробурчал Дед.
Белые розы.
Розовые эустомы того невероятного оттенка, который появляется только после воздействия. Золотая пыль на лепестках. Полузабытое ощущение сказки.
Распорядитель, встретивший гостей поклоном. И шелковые маски данью традиции. Зачем они нужны? Маски полупрозрачны, и рисунок на них меняется, то бабочки порхают, то…
Ткань вдруг становится зеркальной, и Анна видит себя.
А Глеб? Он тоже отражается?
– Ты красива, – повторяет он.
Да.
И нет.
И ложь, Анна знает, что ложь, но как же хочется в нее верить. Музыка. Она тоже доносится будто бы отовсюду, поддерживая иллюзию сказочного сада, который раскинулся в бальной зале.
Паркет.
Трава у колонн. И сами они вдруг превращаются в дерева с плотной тяжелой корой, которая Анне напоминает чешую. Перекрученные стволы устремляются ввысь, чтобы там, у самого потолка, выпустить змеевидные ветви. А те переплетаются друг с другом. И в ветвях вновь же сияют огни.
Звенят позолотой искусственные листья…
– А ничего размах, – Земляной поднял бокал с ближайшего подноса, понюхал и вернул. – У кого ж тут фантазия разыгралась?
Анна не знала.
И знать не хотела.
Она… она вдруг словно потерялась в этом лесу, которого не существовало. Она не чувствовала отклика ни от деревьев, ни от травы, разве что цветы, пока еще живые, но запечатанные магией, готовы были отозваться, но… нет.– Все хорошо? – Глеб был рядом.
И он не уйдет.
Не бросит.
– Все хорошо, – она отозвалась и улыбнулась, и зеркало его маски отразило улыбку Анны, исказив ее, превратив в мучительную гримасу.
– Ты устала?
– Нет.
– Потанцуем?
– Я не умею… то есть… нас учили, но это было так давно.
– Время не имеет значения, – протянутая рука. И белая перчатка. Приглашение, от которого следовало бы отказаться, потому что Анна прекрасно понимает, насколько плохо она танцует.
Курсы… да, танцу там уделяли внимание. Примерно такое же, как и правилам ведения домовых книг. Или чистке столового серебра. Умению рассаживать гостей… эта наука и тогда Анне не давалась.
…сказочные девы порхали над полом. Они гляделись настолько легкими, невесомыми даже… магия?
Их учили с юных лет.
Анна же…
– Просто поверь мне, – Глеб не собирался отступать.
– А трость?
– Трость вальсу не помеха.
Наверное.
И да.
И нет.
– Слушай музыку, – он держал крепко и в то же время мягко, а тьма, та самая, которой боялись люди, окружила Анну невидимым коконом, нашептывая, что верить можно. И нужно. И что нет Анне дела до остальных, быть не может. Что они?
Кто они?
Есть лишь она. И вот Глеб. И музыка. И еще светлячки, которые на тонких нитях спускались с потолка. Нити почти не видны, и кажется, что капли света просто парят в воздухе.
Анне надо успокоиться.
Расслабиться.
И поверить прежде всего самой себе. Тело ее помнит, прекрасно помнит. И оказывается, нет нужды считать про себя, молясь, чтобы не сбиться со счета. И оказывается, что в зеркале маски отражается не только Анна, но и сказочный мир вокруг. Мир, в котором не осталось никого, кроме нее и Глеба.
Разве возможно такое?
Или…
…возможно.
– Мне нравится смотреть на тебя. Даже в маске, – Глеб касается маски кончиками пальцев. – Тебе идут ромашки.
– Ромашки? А у тебя зеркало.
– Я не совсем уверен, что это именно ромашки. Может, что-то другое, но цветы. А зеркало – это полезно.
Он не позволяет Анне упасть. Он кружит, и голова Анны тоже кружится. И она готова поверить сказке, когда музыка вдруг смолкает.
– Устала? – Глеб не собирается отпускать ее.
Ни сейчас. Ни потом.
И дело даже не в нем, дело во тьме, которая привыкла к Анне. И в самой Анне, которая привыкла к его тьме. И в том, что им всем поодиночке не выжить.
Никак.
Это ли любовь?
Или… что-то другое? Куда как более важное?
– Немного, – теперь улыбаться легко, и зеркало это замечает. Оно запоминает отражение Анны, и удерживает его, будто играясь. Здесь все – большая игра.
– Идем, я тебя спрячу… и мне придется…
…отойти.
– Ненадолго, – обещает Глеб. И Анна видит за маской чувство вины, которое теперь не понятно. Она, в конце концов, не маленькая.