На краю одиночества

– Он меня… он меня… – Елена заламывала руки, оглядываясь то на Даниловского, который выглядел по обыкновению спокойным, даже несколько отстраненным, то на Земляного, то на тело, вытянувшееся у калитки. – Он меня домогался!

– Боюсь, вы не представляете для меня интереса как сексуальный объект.

Легкий наклон головы. И в этом видится насмешка.

– Он… он… требовал, чтобы я… чтобы… я хотела…

Глеб прижал палец к губам.

Позже.

– Вон пошли, – велел Земляной, и люди отступили. А вот крики стали ближе… и кажется, добавился к ним протяжный собачий вой. Хлопнул выстрел.

Вновь зазвенело стекло.

– Смерть…

– Думаю, – говорить было сложно, – нам стоит уйти… отсюда.

Глеб коснулся шеи сестры.

И та обмякла.

Он успел подхватить тело, оказавшееся неожиданно тяжелым. Посторонился Даниловский, пропуская. А ниже по улице громыхнул взрыв…

…мужчина был…

Анна хотела его рассмотреть. Более того, она изо всех сил старалась его рассмотреть, но почему-то, стоило отвести глаза, и она забывала.

Какое лицо?

Узкое?

Широкое? А глаза? Не синие, не зеленые, болотные какие-то. Или карие? И сам гость незваный… коренаст? Или напротив, высок и худощав? Почему не получается?

– Надо же, – а вот княгиня его узнала.

И не удивилась.

Огорчилась слегка, но это было странное огорчение с привкусом горечи.

– Неужели ты все-таки явился сам? Столько лет… столько писем, столько мольб, к которым ты оставался глух. А вот теперь ты взял и явился. Сам. Всего-то и нужно было… немного подождать, как ты и обещал, правда?

В голосе ее скользнуло что-то такое, заставившее Анну поежится.

– Мне жаль, что так получилось.

– Не получилось, – ответила княгиня. – Не получилось. И тебе не жаль.

Легкий наклон головы.

И тьма, которая покачнулась, готовая навалиться, не на Анну, нет, на этого мужчину. А главное, камешек стеклянный нагрелся так, что еще немного и Анна не выдержит.

Ожог останется.

Определенно.

У нее кожа такая, чувствительная.

Мужчина обходил княгиню, а та следила за ним, чуть наклонив голову, улыбаясь мечтательно, будто бы и не видела необычного в этой встрече.

Оскалился было Аргус.

И Анна сказала:

– Сидеть.

– Умная у нас девочка получилась… не того ребенка я оставила, – княгиня присела на край стула и предложила. – Поговорим? Или ты снова занят? Дети… познакомьтесь, это ваш отец… Его императорское Величество, Александр Николаевич… не знаю, дозволено ли вам будет обращаться по имени, мне когда-то высочайше разрешили… скажи, тогда ты меня любил? Хотя бы самую малость?

– Любил.

Он остановился у стеллажа, тронул крохотные кашпо с хавротиями и покачал головой, будто бы удивляясь и этому дому, и цветам.

Главное, чтобы не повредил. У «Голубого зеркала» как раз детки наклюнулись, Анна обещала поделиться, «Темное пламя» только-только укоренилось, а вот крошка «Снежинка» усыпанная белыми иглами, точно и вправду снегом припорошенная, просто стояла, привыкая к новому для себя месту.

– Тогда… почему?

В этот вопрос она вложила все свое удивление.

И обиду, столь давнюю, древнюю даже, что она закостенела, охватила душу соляным панцирем невыплаканных слез.

– Так сложились обстоятельства.

Его императорское Величество сняли все же маску, пристроив ее на кофейном столике, и теперь Анна вполне себе убедилась, что Александр Николаевич весьма похож на сына.

Вернее, сын на отца.

Те же обыкновенные черты лица, несколько крупноватые, напрочь лишенные всякого изящества. Та же сутуловатость, и манера разглядывать собеседника, будто бы решая, годный он человек или же не стоит внимания.

Баки с сединою.

И седые волосы, собранные в короткий хвост. Черная лента на нем, словно знак траура. Какого? По ком? Не по Анне ли?

– И все? – княгиня стиснула кулачки. – И… все? Обстоятельства?

– А что ты хочешь услышать?

– Правду! Я хочу услышать правду, а не эти… бестолковые отговорки. Ее ведь уже нет! Давно нет, а ты все еще боишься?

– Я никогда ее не боялся.

– Тогда…

– Уважал. Прислушивался. Верил, что матушка не желает мне зла, – Его императорское Величество поставили на ладонь горшок с полосатой хавротией. Что за сорт? И почему название его вдруг вылетело у Анны из головы? У нее ведь не так много вариегатных суккулентов, чтобы забыть. И сорт этот она помнила, как искала, списывалась…

…отдала взамен пару черенков барбариса с огненно-красною листвой.

Как ждала.

И волновалась, что почта, обычно не подводившая, вдруг сделалась медлительна.

Теперь же получается, что название… Анна подняла руку, коснувшись виска, наморщилась, пытаясь вспомнить изо всех сил, но не выходило. И главное, она прекрасно отдавала себе отчет в неуместности этих попыток, а бросить не могла.

– Уважал, стало быть… и уважение к ней значило для тебя больше, чем моя любовь? – темные ресницы опустились, скрывая тьму в глазах. – Ты ведь… ты не просто бросил меня. Ты позволил ей меня проклясть, а потом… потом отвернулся, будто бы ничего не произошло.

Олег присел рядом с Анной и, протянув флягу, шепотом поинтересовался:

– Будешь?

– Воздержусь.

– Зря… это надолго… сейчас будут выяснять, кто виноват и все такое… – он приложился к горлышку, и это не осталось незамеченным.

– Наш сын… болен. И дочь больна. И это потому, что я тебе поверила, но оказалось, что любви твоей недостаточно, чтобы спасти всех нас.

Его императорское Величество вернули хавротию на место.

«Малахит».

Точно. Сорт «Малахит». И получила она его от коллекционера, живущего в Тобольске. Он еще сетовал, что растет медленно и вовсе капризен. Надо будет отписать, если, конечно, Анна уцелеет.

– Что произошло? – тихо спросила она и не отвернулась, когда Его императорское Величество посмотрели. У него были светлые глаза, серые, полупрозрачные, будто из стекла дутые. И в этом стекле отражался удивительный мир, искаженный, почти лишенный красок, но по-своему чудесный.

В нем Анна видела дом.

И море.

И себя.

И еще небо с облаками. Девушку в длинном легком платье. Соломенная шляпка, ветер… случаются несчастья и шляпки улетают.

– Кажется, вы потеряли… – ему удалось поймать эту шляпку, не позволив ей коснуться воды. От шляпки пахло летом и соломкой, и еще цветами.