На ладони ангела

— Судя по акценту, вы неаполитанец. О! — добавил я спешно, боясь, как бы его не обидело мое замечание. — Вот уж какой акцент я люблю, так этот тот, что в Санта Лючии и Порта Альба. Я об этом тоже в своих статьях писал. Так, значит, вы из Неаполя?

— Мой отец работал на сталелитейном заводе Баньоли. Развозил тележки. Мы жили в Фуоригротта. Ввосьмером в двух комнатах.

— Можно войти? — спросила мама.

Она принесла на подносе две чашки и сахарницу.

Бригадир поднялся, встал по стойке смирно, пока мама пододвигала столик, и не сел, пока она не вышла из комнаты. Он пил кофе с приподнятым мизинцем. Меня умилил этот жест, в котором еще пять минут назад я усмотрел бы лишь сервильные потуги копировать манеры той буржуазии, которая приказывала ему дубасить забастовщиков на пьяцца Сант'Амброджо.

— Ввосьмером в двух комнатах? — переспросил я, заметив, что он ему не терпелось выговориться.

— Мы подыхали с голоду. Мама пристроила меня к консьержу во дворце Сан Феличе. Каждое утро я должен был там вымыть четыре лестницы и два двора. А ночью — открывать дверь квартиросъемщикам, которые возвращались после десяти часов. Я спал, не раздеваясь, на сундуке, прямо под дверью. И подскакивал на каждый звонок. Мне было-то всего восемь лет, и мне приходилось вставать на табурет, чтобы дотянуться до засова. Эти дамы в длинных платьях и шляпах и синьоры, которые постукивали меня тросточкой по бокам, проплывали в облаке духов, посмеиваясь над моими всклокоченными волосами. «Метелка! Обезьянка!» Консьерж кормил меня в то же время, что и свою собаку. Мама приходила ко мне по субботам, чтобы забрать заработанные мною сто лир. Вы так терпеливо слушаете меня, сударь. Я это первый раз кому-то рассказываю. Наверно, не нужно было.

Он замолчал, смутившись, инстинктивно провел пальцем по шву на брюках, вздрогнул, наткнувшись на черную каемку, и им вновь овладела необходимость оправдать свою униформу.

— Через несколько недель у меня нашли вшей. Мое место занял один из моих братьев, а меня послали к парикмахеру, чтоб он побрил меня наголо, после чего я остался у него в услужении. Здоровенной щеткой, которую я едва мог удержать в своей руке, я счищал с клиентов упавшие им на пиджаки волосы. Они вознаграждали меня чаевыми, которые хозяин, как только они уходили, быстро засовывал к себе в карман. Сколько бесформенных копен превратились на моих глазах в волнообразные шевелюры под его искусной рукой! Сколько отросших усов сумел облагородить этот человек! «А ля Умберто!» — кричал роялист: «А ля Тосканини!» — меломан. Некоторые требовали лосьон. Холодный и сырой салон наполнялся тогда экзотическими ароматами. Но верхом всего был брильянтин. Предмет роскоши для нашей пригородной глуши. Он хранился в закрывавшемся на ключ шкафчике с зеркалом, откуда я доставал эту склянку с густым и маслянистым содержимым лишь по особым случаям. Хозяин, плюхнув изрядную его порцию на череп какого-нибудь avvocato [48] , который то и дело одергивал рукав, подчеркнуто глядя на свои золотые часы, находил после этого удобным вытирать свои руки о мои волосы. Я выходил из парикмахерской, сияя брильянтином. Сильный запах, который исходил от меня, вызывал восхищение у моих товарищей. Корона на голове не снискала бы мне такого уважения у мальчишек с нашей улицы.

48

адвоката.

Полицейский поднес руку к своим волосам таким наивным жестом, что совсем растрогал меня. Тридцать лет спустя после общения с провинциальным цирюльником из Фуоригротты, он полагался на те же методы придания себе уверенности. Поймав мой взгляд, он выпятил грудь, подтянул узел своего галстука и улыбнулся.

— Я думаю, сударь, понимаю, что вы так снисходительно слушаете меня вовсе не потому, что я принес вам ключи от вашей машины. Вы не такой, как другие, что ненавидят нас и презирают нас. Им же, наверно, кажется, что мы от чистого сердца выбрали эту работу. Я был вынужден, сударь, пойти в полицию. Это было единственное средство избежать нищеты. Не далее как вчера я застал свою жену всю в слезах. «Анна, почему ты плачешь?» Ее отказались обслужить в москательной лавке, куда она пришла за стиральным порошком. «У нас магазин для пролетариата». И вокруг хмурые, неприветливые лица. «Боже мой, Анна! — я ей говорю: — Надо было им ответить, мы тоже пролетарии, и, может, еще почище, чем они!» Тут она разрыдалась, и я никак не мог ее успокоить. «Но Паскаль, ты — слепой! — сказала она мне в конце концов. — Ты не знаешь, что наши соседи не здороваются со мной при встрече, что у меня нет подруг, что на меня смотрят как на чуму, что с нашими детьми никто не дружит в школе. Их одноклассники посадили их на карантин и отказываются играть с ними!» Пока она давала выход своим чувствам, я вспоминал все мелкие унижения, которым я подвергаюсь, я тоже, и в нашем доме, и в городе, повсюду, где я показываюсь в форме: двери, захлопывающиеся, когда я выхожу на лестницу, соседи, которые не разговаривают со мной, автобусы, которые уезжают у меня из-под носа. У меня тоже нет друзей, сударь. У меня такое же уважаемое имя, как и других, Эспозито Паскуале, так меня зовут, я такой же как и все отец семейства, у меня такие же проблемы, цены для меня повышаются так же, как для всех, однако они меня отвергают, они не признают меня. Я для них легавый, чужак. Легавый, просто легавый! У меня нет выбора, сударь!

Он был так взволнован, когда уходил, что забыл свою фуражку на вешалке. Мне пришлось бежать за ним на лестницу. Когда я вернулся, потрясенный его исповедью, часы пробили час. Куда подевался такой пунктуальный Данило? Опаздывал уже на полчаса! Я открыл дверь на террасу, прошел в угол сада к магнолии, где принялся его ждать. В холодном воздухе каждый звук на улице и на холме напротив отделялся с хрустальной чистотой.

Куда идти за ним, если он не придет? Как его найти? У меня даже не было его адреса. Что я знал о нем, помимо того, что он мне говорил? Что ж! — подумал я, рассмеявшись. — Не буду же я теперь следить за ним! Разве он не рассказывает мне все, то есть все, что он делает? К чему его подозревать? Разве когда-нибудь он скрывал, что в субботу вечером гуляет с племянницей своего патрона, которую он водит на приходские танцы в Сан Лоренцо? Он честно занял у меня вчера тысячу лир, чтобы купить цветы этой Луизе, так как у нее сегодня день рождения. Тысяча лир, в которых измерялось мое счастье — я мог насладиться неслыханным везением снискать в сорок шесть лет любовь мальчика, который отнюдь не был женоненавистником и был вполне способен флиртовать со своей ровесницей. Но если в один прекрасный день…? Нет, нет! Я должен гнать эту мысль, дешевую, мелочную мысль, не имевшую под собой оснований. Или я предпочту, чтобы Данило дурно отзывался о девушках и был нежен только со мной? Насколько менее цельным, менее человечным он тогда показался бы мне! И насколько та слабость, которую он проявляет к Луизе, делает его нежность ко мне еще более драгоценной. Луиза, племянница его патрона! Практически член семьи… Должно быть, он часто встречается с ней в булочной… Так чего мне волноваться? Я бы огорчился, узнав, что он не оказал ей никаких знаков внимания… Если бы он ничего не испытывал к этой девчушке, мог бы я сказать, что он выбрал меня? Сладостное слово повторять…

Половина второго. Никакого шума мотоцикла на горизонте. Он любит танцевать, он… Да, да, мне нужно было просто радоваться, что я нашел его, нашел исполненным живой импульсивности и цельности в его мужских вкусах и проявлениях. Лишенным робости, осторожности, чувствительным к женской красоте, по-настоящему свободным. Тогда как, надо признать, многие из тех, что благоволят нам, отдают нам лишь то, что не имело бы другого практического смысла. Я встретил родственную душу. Противоположность закомплексованного и заторможенного подростка. Слава Богу, гораздо больше мужчину, нежели женщину! Но поэтому я и обречен остаться один, потому что сегодня вечером он будет задувать шестнадцать свечек на ее праздничном торте… В десятый раз выходя в сад, я увидел блеснувшее на стекле искаженное лицо.

Он пришел около двух часов. Сильно возбужденный. Большая манифестация студентов блокировала его на площади Венеции.

Их там тысячи, Пьер Паоло! Тебе понравилось бы, как они скандировали: «Нет классовому образованию! Нет привилегированным университетам!» А напротив — целый ряд джипов и грузовиков, набитых челерини [49] , все в касках, с щитами и дубинками. Я остановился и подумал: «Пьер Паоло будет рад, если я покричу немного со студентами. Он увидит, что я научился правильно читать «Паэзе Сера», что его уроки оставили след в моей башке». Разве не так, Пьер Паоло?

49

спецназовцами.

Я обзывал себя внутри полным дураком и идиотом за этот приступ ревности в саду. Образ бригадира, история его детства, его признание в своем одиночестве и смятении мгновенно стерлись из моего сознания. Я был на седьмом небе от счастья, ощущая свое единение с Данило.

— У них были фанаты? — спросил я, убирая со стола обвинительную статью.

— Конечно, черт возьми! Они начали поливать нас сверху. Бабах! Бабах! Господи Иисусе, такой грохот! Я уже ничего не соображал. Глаза просто выжигало. Короче, подфартило. Какая-то девка говорит, бери, и протягивает мне поллимона и таблетку аспирина. А я в знак благодарности предложил ей тикать вместе со мной. Мы неслись как сумасшедшие, наконец добежали до мотороллера и рванули. «Это, — говорит, — а я тебя видела, ты в кино снимался!»

— Девушка! — шутливо воскликнул я. — Ты теперь девочек кадришь!

— Смотри, какая она хорошенькая, Аннамария, — продолжал он, вытаскивая из кармана куртки маленькую фотографию на удостоверение личности. — Она хорошо знает твои фильмы, что мне и понравилось в ней!

— Она дала тебе свою фотографию?

Я невольно побледнел. В ответ на мою интонацию, Данило также сменил свой тон, что меня еще больше насторожило.

— Я не хотел ее брать, эту фотку, что ты думаешь? Она мне сама говорит: «Давай, быстрее, а то отец высунется из окна и увидит тебя, дома такой скандал будет».

— Что это значит, Данило, «а то отец высунется из окна»? Ты что, ко всему прочему проводил ее до дома?

Он ссутулился и уклончиво повертел рукой, как если бы хотел принизить значимость того, что я только что узнал.

— Впрочем, — сказал я презрительно, — мне наплевать на это. Каждому своя Дульсинея!

Я вернул ему фотографию, надеясь, что он порвет ее прямо на моих глазах. Но, не подметив сарказма, чья острота притупилась о невежество мальчика на побегушках, бросившего школу в двенадцать лет, так и не успев познакомится с Сервантесом, он засунул ее обратно во внутренний карман своей куртки.

— А можно ли узнать, — продолжил я, — где обитает эта красотка?

Наивный Данило попал в ловушку.

— Виале Реджина Маргерита, дом 121.

— А! ты запомнил адрес. И вы, конечно, договорились встретиться еще раз? Незнакомка, так-так… Ты кидаешься в объятья незнакомки!..

Он так растерялся, что ничего не ответил. Пытаясь взять себя в руки, я прошел в сад, где ледяной ветер отхлестал меня по лицу. «Ты ревнуешь? Ты, кому противен женственный тип мужчины, кто не скрывает своих наклонностей? Ты, кому так нравились рагацци из Понте Маммоло, потому что они не стеснялись бегать к Мадама Брента, стрельнув у тебя немного денег? По большей части они все женились, как Сантино. Они дружили с тобой из чувства нежности, а не из отвращения к противоположному полу. Разве не эту сторону, изначально тебе недоступную, ты любишь в Данило больше всего? Гораздо больше мужчина, нежели женщина…»