На осколках разбитых надежд

Видеть в ярко освещенных окнах соседей по вечерам было невыносимо. Но и не подглядывать за ними Лена просто не могла почему-то. Особенно за материнскими хлопотами молодой немки. Лену словно магнитом тянуло с наступлением темноты подходить к окну и скрытно наблюдать за окнами соседки. При виде младенца у Лены постоянно начинало неприятно тянуть внутри, словно пустота напоминала о недавней потере. Ее ребенок родился бы в феврале. Она просчитала срок, расспросив Людо об обычном течении беременности. Он был бы похож на маленького Рихарда, каким она видела того на фотокарточках в альбоме, Лена точно знала это. Те же голубые глаза, тот же овал лица и ямочка на подбородке.

А потом Лену вдруг захлестывало ненавистью, острой и обжигающей, какой еще прежде она не чувствовала. За все ее невосполнимые потери. За то зло, что было принесено в ее страну. Опасной ненавистью, ведь помнила, как Яков учил ее когда-то в Минске, что нельзя питать в себе эту бурлящую лаву. Она должна быть холодной, эта ненависть, чтобы не мешать голове трезво думать. Сам Яков и был примером для Лены, когда сумел обуздать животное чувство мщения к офицерам айнзацкоманды, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет. Нужно было успокоиться. Выдохнуть. Выпустить свои эмоции, рвущие сейчас на части душу.

И Лена спускалась в подвал, занимающий почти все открытое пространство под домом, и до изнеможения танцевала. Особенно ей нравилось танцевать партии Одиллии — вариации и фуэте, прогоняя почти все ее партии из постановки, которые помнила назубок. Проходила их раз за разом почти каждый вечер, выгоняя усталостью и болью в мышцах иную боль, стараясь пригасить чувства. Теперь она знала, чувствовала каким-то чутьем, что справилась бы с этой ролью, символом зла и темного соблазна, без особых трудностей. Теперь танцевать зло Одиллии было гораздо проще, чем наивность Одетты или горе Жизель. Последнее Лена попробовала лишь единожды воскресить в памяти, но в самом начале танца вдруг провалилась неожиданно для себя в такую тяжелую истерику — без слез, с невероятным по силе сдавливанием в груди, что с трудом успокоилась.

Иногда в подвал спускалась Кристль, садилась на первые ступени лестницы и наблюдала за Леной, стараясь оставаться незаметной по возможности и не шевелиться лишний раз, словно боясь спугнуть. Порой она все же позволяла себя восхищенно заметить, что это было очень красиво, на что Лена всякий раз отвечала, что все же недостаточно для того, чтобы быть тем самым идеальным танцем, который должен быть.

— Порхаешь, как бабочка прямо, — выдохнула Кристль как-то однажды, когда девушка закончила вариацию Жизели, и Лена вспомнила, как когда-то ее так назвал Рихард. Прошло уже около полугода с момента его смерти, и за окном уже опали с деревьев листья, а внутри все еще ныло, усиливаясь при любом воспоминании о нем. Но если раньше — после гибели Люши и потери мамы, Лена мечтала, чтобы время притупило ее память, стирая боль, то сейчас она не смогла бы определиться так легко, действительно ли хочет забыть обо всем или все еще не хочет отпускать от себя даже мельчайшую деталь из прошлого, позволяя при этом боли разъедать себя изнутри.

Если Кристль была открыта с Леной и часто просила ее даже посидеть после ужина и поболтать о чем-нибудь, то Людо по-прежнему держался особняком. Они практически не виделись. Днем оба были на работе — Лена в редакции, а Людо в аптеке в центре Фрайталя. За ужином они почти не разговаривали друг с другом, сохраняя дистанцию. А после ужина, пока позволяла погода, немец предпочитал курить трубку на крыльце в полном одиночестве и наблюдать за звездами, чтобы после сразу же пойти в свою спальню. Когда же поздняя осень прогнала его с любимого места, он стал уходить к себе сразу же, не задерживался даже у радиоприемника, чтобы послушать музыку или спектакль. И Лена со временем поняла, что причиной этому была она сама. Чужая, не желанная гостья в его доме, чье присутствие немец был вынужден терпеть исключительно из нужды. Он сам вдруг открылся в этом, когда однажды в начале ноября из лагеря при угольных шахтах бежали русские военнопленные.

Этот побег, словно гнойник, вскрыл истинное отношение Людо к Лене и к русским в целом. В очередной раз она получила напоминание, что доверять полностью немцам нельзя, как бы ни хотелось того, как бы ни обманывалась их якобы добрым отношением к себе. У нее не укладывалось в голове, как это могло быть — Людвиг когда-то спас ей жизнь, рискуя собственной, но это вовсе не означало, что он проникся какими-то добрыми чувствами к ней.

Как и любой немец по соседству, с которым работали русские пленные, каждый житель Фрайталя подозревал, что рано или поздно, но заключенные сбегут из лагеря. Так сказала Кристль Лене, когда однажды заметила ее явный интерес к военнопленным, когда однажды поздней осенью тех вдруг неожиданно погнали по Егерштрассе в обход обычного пути.

Гизбрехты и Лена тогда возвращались из аптеки, где по субботам помогали Людвигу, и им пришлось посторониться, практически прижаться к стенам домов, чтобы пропустить колонну, которую гнали как скот охранники. Лена тогда так и не сумела сдержаться, как ни пыталась смотреть на носки туфель. Впервые за недели она видела так близко своих родных, советских, что можно было протянуть руку и коснуться плеча или руки. Она вспомнила о записках, которые кто-то из этих заключенных оставлял для нее в тайнике между бревнами, и стала вглядываться в худые, изможденные, состаренные раньше времени болезнями и лишениями, порой с печатью отрешенности лица этих пленных.

Кто из них? Кто ведет с ней диалог на клочках бумаги с недавних пор? Кто всякий раз находит теплые слова утешения, когда она пишет, что больше не может жить среди немцев? Кто помогает не забыть родной язык, когда она уже начала ловить себя на том, что думает на немецком языке? Кто написал ей в последней записке первые четверостишия из призыва Пушкина к Чаадаеву, который когда-то учили наизусть в школе?

Кто из них? Или они все?.. Все двадцать девять человек знают, что где-то во Фрайтале есть девушка из Советов, которая каждую субботу ходит на станцию рано утром, пока городок еще спит, и украдкой прячет между сложенных горкой бревен немного скудной еды, иногда лекарства, которые крадет из аптеки Людо, для тех, кто уже начал кашлять страшным заливистым кашлем, и неизменную записку, которую подписывает простым русским именем «Катя». В память о той, которая все еще была в рабстве у нацистов. И чье имя только и было достойно стоять в записке к пленным соотечественникам.

Выявить день, когда пленных можно было увидеть на станции, оказалось легко. Двух недель оказалось достаточно, чтобы убедиться, что погрузка угля осуществлялась по графику — в субботний полдень, во время прихода пассажирского поезда на Дрезден. Дело оставалось за малым — понять, каким образом можно связаться с пленными, и, если представится возможность, передать им еды, как когда-то делала в Минске. Она знала, что питание пленных организованно из рук вон плохо, но вовсе не из-за ограничений продовольствия, которые с недавних пор появились в Германии.

Первое время Лена наблюдала. Три недели она подмечала распорядок погрузки угля на станции, зная, насколько на счету у пунктуальных немцев каждая минута. Ее не интересовала длительность работ. Ей хотелось узнать, есть ли у пленных короткие минуты отдыха, когда они предоставлены сами себе прежде, чем их погонят обратно в лагерь. И насколько в это время к ним внимательны охранники. От этого зависело, сможет ли Лена осуществить свой план, который тщательно придумала за недели, прошедшие с момента, когда она увидела своих соотечественников первый раз.

Пленных пригоняли на станцию почти в одно и то же время ровной колонной, вслед за ними на грузовой путь тяжело въезжали грузовики с углем. Весь необходимый инструмент для погрузки выдавался пленным из небольшого складского здания, где хранился под замком. Сама процедура погрузки угля в вагон занимала около двух-трех часов. После этого пленным давали ровно пять минут передышки, когда охранники, будучи в хорошем настроении, забавлялись тем, что бросали пленным окурки, которые единицы из пленных подбирали с земли, не в силах побороть тягу к курению. Если же настроение было плохое, время отдыха сокращалось до трех минут, и пленным не давали даже глотнуть воды из бочки возле склада. А потом гнали их обратно к шахтам. Грузовики же возвращались с пустыми кузовами, что всякий раз злило Лену — ведь можно было посадить пленных, места в нескольких машинах хватило бы всем. Но нет, немцам эта идея не приходила в голову. Или они делали нарочно, чтобы уставшие люди в прохудившейся обуви и тонкой не по сезону одежде шли пешком около пяти километров в гору.