На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Пожалуйста, я прошу вас, Людо, — взмолилась Лена, надеясь, что на его снисходительность. Немцы не понимали, как можно рисковать своей жизнью ради незнакомцев, но зато особенно чтили близкие родственные связи. На что и был расчет сейчас, за что мысленно Лена заранее попросила прощения у пары, которую ей предстояло обмануть. — Я узнала, что там, в лагере, может быть мой брат. Пожалуйста, мне нужно хотя бы только узнать… только раз передать записку и получить ответ!
— Ты слышала меня! — отрезал Людо. — Мне жаль, но я вынужден поступить так. Я предупреждал тебя, чтобы ты держалась подальше от пленных, но ты все равно поступила так, как хотела. И привела их сюда, в мой дом, подвергнув наши жизни с Кристль опасности. Если ты и дальше будешь такой упрямой, то я буду вынужден выгнать тебя вон. Скажу
При этих словах Лена почему-то почувствовала одновременно и страх перспективы остаться в Германии одной, без посторонней помощи, и облегчение, что ей больше не нужно будет притворяться.
— Либо ты принимаешь эти условия, либо уходишь вон из моего дома! — заключил Людо твердо, заставив одним решительным взглядом умолкнуть вступившуюся за Лену жену. — Видит Бог, я никогда не жалел, что спас твою жизнь. Не заставляй меня делать это сейчас!
— Вы не боитесь, что, уйдя из этого дома, я пойду прямо в гестапо и расскажу им тогда обо всем, что знаю? — спросила Лена, не удержавшись.
— Не боюсь, — отрезал Людо. — Ты можешь говорить, что угодно, но ты по своей воле никогда не причинишь никому вреда. Нет в тебе этого. Как бы ни притворялась.
И Лена покраснела, вспоминая, как шантажировала Людо когда-то, что выдаст убежище евреев, в стремлении спасти русских пленных. Ей до сих пор было стыдно за эти слова и больно, что все было впустую. Она заметила, что Кристль подает ей знаки из-за спины Людо и кивает, мол, давай, соглашайся. Но как она могла это сделать, зная, что возможно, Котя там, в шахтах под Фрайталем, в плену у нацистов? Как можно было отказаться от возможности узнать хоть что-то о его судьбе?
Но прежде, чем Лена открыла рот, немка вдруг твердо выпалила, что девушка согласна с Людо, и что сделает все, что он хочет.
— Если ты хочешь, если так нужно, мы сделаем, Людо, дорогой, — произнесла она, целуя мужа в седую макушку. И подала знак Лене промолчать, когда заметила, что та уж было открыла рот для возражения. Девушка прочитала в ее взгляде что-то такое, что заставило ее подчиниться. Тем более, Людо не требовал от нее никаких обещаний и удовольствовался высказанными угрозами.
Позднее ночью, когда Лена по привычке выплескивала свою злость и разочарование в очередной вариации Одиллии, которая стала ей такой близкой своей смелостью и напористостью движений. Ей нравилась резкость туров, ей нравились фуэте, которые сейчас, Лена чувствовала это, удавались ей, как никогда раньше. Без «вульгарности кистей рук», как делала ей замечания Мария Алексеевна когда-то. Раньше она действительно не понимала, что движет Одиллией, теперь же чувства, раздирающие грудь, словно подпитывали ее энергией, когда она делала фуэте раз за разом.
— Я помогу тебе, — сказала Кристль в финале танца, когда Лена замерла на месте, возвращаясь обратно из мира знакомой каждой нотой музыки Чайковского, только-только отгремевшей беззвучно в голове. — Я пойду на станцию и узнаю у пленных о твоем брате. И если он там, в лагере, я помогу ему и дальше. Не бежать, нет. Это бессмысленно. Я помогу ему выжить и дождаться русских. Ты же слышала, они столько отвоевали уже своих городов. И Людо ничего не должен об этом знать!
— Почему? — только и смогла произнести Лена, все еще пытаясь выровнять дыхание после танца. Сначала она думала, что Кристль ей не ответит. Так и уйдет молча наверх, из подвала. И только на самой последней ступени немка произнесла тихо:
— Считай это моей жертвой, которую я приношу ради моих мальчиков. Быть может, кто-то там, в Советах, поможет моему Вилли. Или Паулю в этом проклятом лагере в Польше. Господь, он же все видит. Он будет милостив, я верю. И он вернет мне сыновей.
Военнопленные и в этот раз выдержали паузу, опасаясь ловушки. Только спустя три недели, под самое Рождество, Кристль нашла в тайнике ответ русских, написанный на клочке бумаги, испачканном углем. Вместо простого ответа на вопрос Лены о том, есть ли среди них Константин Соболев, ей написали имена и года рождения всех, кто попал в плен немцев и трудился в глубине немецкой горы под Фрайталем. Она читала их, и сердце сжималось больно с каждым прочитанным именем.
Ни ее брата, ни Коти не было среди пленных. Но ее боль не угасла к концу списка, не сгорела в короткой вспышке радости от понимания этого. Наоборот — в финале длинного списка, который занимал полностью две стороны запачканного углем обрывка бумаги, это чувство только усилилось. Потому что там были и имена, помеченные крестами.Страшный знак, что человека, носившего это имя, больше не было в живых.
«Чтобы наши родные знали. Передайте, Катя!», — написал кто-то еле разборчиво в конце этого длинного списка. Сначала Лена не поняла, зачем ей написали это, ведь у нее никак не было возможности осуществить эту просьбу сейчас. И только спустя несколько минут осознала страшную и горькую подоплеку этих слов. Пленные написали это, понимая, что до долгожданного освобождения могут не дожить, не вытерпев голода и издевательств, с которыми каждый день сталкивались в лагере. У нее, оставшейся на свободе, пусть и обманчивой, было больше шансов встретить своих после долгожданной конца войны, который маячил на горизонте сладким обещанием после стольких побед, названных в радиопередачах из Москвы.
Лена переписала этот список трижды своим ровным и красивым почерком. Один раз на немецком языке, на всякий случай, и два на русском. Спрятала эти списки по своим тайникам в доме Гизбрехтов — в книгу под «люгер», который до сих пор было боязно брать в руки, в щель пола в своей спальне и за буфет в столовой.
— Ну? — спросила шепотом Кристль тем же вечером, когда плечом к плечу занимались мытьем посуды после ужина. — Твой брат. Он там, в лагере?
Лене недолго пришлось думать над ответом, глядя в мыльную воду так, словно там, где-то между тарелками было спрятано решение вставшей перед ней дилеммы. Сказать, что в лагере нет ее кровного родственника, означало забыть о любой возможной помощи пленным, которую могла дать Кристль. Но иначе означало обмануть немку и этим обманом подвести ее под риск заключения в тюрьме, а возможно и того хуже. Позднее, когда дом погрузился в полную темноту за светомаскировочными шторами, Лена долго и тихо плакала, уткнувшись лицом в подушку.
Можно было убедить себя со временем, что это Людо вынудил ее обмануть немку. Или что это просто возмещение своего рода за то зло, что младший сын Гизбрехтов творил на ее родной земле. Но факт оставался фактом — она обманула Кристль, предложившую свою помощь. И теперь ей оставалось только найти силы смириться с этой ложью и научиться в нее верить. Ради тех, кто сейчас в первые зимние холода вырубал уголь из стен немецкой шахты.
Но эта ложь давила на Лену огромным камнем, напоминая о том, как она изменилась эти годы и как предала все прежние идеалы, с которыми воспитывалась когда-то. Всякий раз, когда Кристль разрезала на маленькие кусочки («чтобы твоим русским было удобнее брать хлеб, чтобы ни одной крошки не пропало») свежеиспеченный хлеб, ледяная рука сжимала сердце Лены. Но особенно, когда немка, аккуратно сложив свертки с хлебом и кусочками сваренного в мундире картофеля на дно корзины для покупок, отправлялась в город, где как обычно прятала в тайнике на станции скромную снедь для пленных и маленькое письмо. Лена порывалась сказать ей правду, но понимание того, что эта помощь прекратится в тот же миг, надежно запечатывало ей рот. Как и записки, которые советские военнопленные передавали в ответ.
Из этих записок Лена узнала, что в лагерь вернули после побега избитого «Обувщика», которого повесили в назидание остальным и чей труп не снимали с виселицы до первого весеннего тепла. Его имя было Дмитрий Гончаров, он был из Ленинграда. И теперь возле его имени стоял страшный крестик, которые ей приходилось теперь ставить самой в своих списках с каждой запиской из лагеря. Про остальных беглецов пленные ничего не знали, но ходили слухи, что «Командиру» (старшему лейтенанту Андрею Самойленко) и «Силачу» (Илиа Гогилава, 1912 года рождения, село Мухури) удалось все же ускользнуть от преследователей. Лена надеялась, что это было действительно так, что кому-то все же повезло вернуться домой, к своим, после всего пережитого ужаса в лагере нацистов.