На осколках разбитых надежд

— Это кто-то из лагерных охранников решил сыграть на твоей доверчивости и только! Наши сыновья мертвы! Оба! И чем скорее ты поймешь это, тем лучше! И не смей отсылать ни марки в лагерь! Мы и так сводим еле-еле концы с концами. Говорят, с января снова урежут нормы по карточкам. И тогда мы точно вряд ли сумеем прокормить еще два лишних рта! Каждая марка на счету. Каждая! И думать не смей даже, Кристль!

И этот праздничный ужин, состоящий из тушеной капусты, отварного картофеля и худосочного цыпленка, прошел совсем не в том настроении, как должно. Людо точно также часто подливал себе крепкого пива, отчего быстро захмелел и когда настало время выходить из-за стола, едва держался на ногах. Он был тяжеловат для того, чтобы Лена и Кристль увели его вверх по лестнице в спальню на втором этаже, потому женщины, посовещавшись, решили оставить Людо спать в кресле у камина. Здесь ему было бы точно теплее, чем в плохо протопленной спальне на холодных простынях.

— Я хочу кое-что тебе подарить, — сказала Кристль в конце вечера, когда до полуночи оставалось всего несколько минут, и они вдвоем уже управились с уборкой со стола и мытье посуды. Лена была даже благодарна этим обычным хлопотам за то, что они отвлекали ее от мыслей о прошлом.

Ровно год назад она осмелилась навсегда переменить свою жизнь, отдав всю себя Рихарду — душой и телом.

Эта фраза пожилой немки на какие-то секунды заставила Лену растеряться. Она знала уже, что немцы обмениваются подарками на Рождество, потому была готова, что Гизбрехты что-то преподнесут ей и заранее купила небольшие сюрпризы для них — Кристль получила от нее фартук с вышивкой, а Людо футляр для трубки, расшитый бисером. В ответ пара немцев вручила ей связанные Кристль митенки, чтобы не мерзли руки во время работы в редакции, пушистый шарф и плитку шоколада, которую купили у подруги Кристль, чей сын приехал на Рождество в отпуск из Бельгии.

Но на Новый год Лена не была готова к обмену подарками. И поэтому растерянно и даже с легким чувством вины наблюдала, как Кристль полезла в карман вязаной кофты и достала странные вещи, которые и протянула девушке — две очень длинные ворсинки от какой-то щетки и тускло сияющая в свете лампы пуговица.

— Это на счастье, Лене, — проговорила немка, улыбаясь неловко. — Если на Сильвестра получить в подарок щетину щетки трубочиста и пуговицу от его мундира, то это непременно принесет счастье.

Лена не верила в Бога. И почти не верила в приметы и другие суеверия, на которые обращали внимания ее мама и тетя Оля, не говоря уж о тетиной домработнице — малообразованной деревенской девушке. Почти — потому что все же балет был совершенно другим миром, в который она погружалась с головой и в котором входила на сцену только с верной ноги, никогда не смотрела в зеркало поверх плеча соседки по гримерке и знала, что случайно оброненную шпильку или что-нибудь другое, поднимать нельзя.

Потому-то Лена с трудом скрыла свой скептицизм за легкой улыбкой. Как ей могут принести счастье две щетинки и чья-то старая пуговица? Но странный подарок взяла из рук немки и положила после на тумбочку у кровати, не зная, как с ним нужно обращаться по немецкой примете. Видимо, пуговица на этом месте попала под луч лунного света, пробравшимся в прохладу комнаты через щель между шторами. Потому что, когда Лена внезапно проснулась ночью словно от толчка, кругляш, начищенный до блеска, светился как волшебная звезда в ночной темноте. И ей вдруг захотелось, чтобы слова немки оказались верными, и чтобы эти странные предметы действительно могли осуществить ее желания и принести ей счастье, которого так отчаянно хотелось сейчас, после очередного сна-возврата в прошлое.

Когда забывалось все вокруг, отходило куда-то далеко за линию горизонта, потому что один-единственный человек становился твоим миром, наполняя тебя до самых кончиков пальцев таким счастьем, от которого перехватывало в горле, а тело становилось таким легким, словно пушинка…

— Я хочу, чтобы война… пусть закончится скорее, просто закончится, — прошептала Лена этой волшебной звезде, и она мигнула ей в темноте в знак согласия, девушка готова была поклясться в этом. Лена почувствовала, как прохлада скользнула по плечам, несмотря на вязаную кофту, в которой она спала поверх сорочки, и потянула вверх одеяло, чтобы спрятаться под ним от холода ночи. При этом движении по телу прошла волна легкой, но приятной боли — Лена дольше обычного сегодня занималась в подвале, стараясь не думать о бессмысленности этих занятий.

— Хочу вернуться в театр. Не хочу уходить из танца, не хочу! — прошептала девушка сияющей звезде на тумбочке, гоня от себя мысли о нелепости своего обращения к пуговице.

Желание само было из разряда тех, которые ни за что и никогда не осуществятся. Да, она почти каждый день после работы спускалась в подвал для экзерсиса и прогона после него каких-либо вариаций, чтобы не потерять навык. Работала «до пота», как говорила Мария Алексеевна. Но надо бы все же, наверное, уже признать, что все это бессмысленно, и похоронить хрупкие надежды о будущем в балете. Вместе с памятью о Рихарде, который когда-то зажег это пламя в ней.

Похоронить Рихарда.

Даже мысленно произнести эти слова было сложно. Особенно когда тело и душа все еще хватались за отголосок сна, в котором все еще было возможно.

— Я хочу увидеть…

Тонкие лучики морщинок у глаз, когда он улыбался так обаятельно и так открыто. Колючая щетина, редкая гостья, которая вызывала невероятные ощущения при прикосновении к ее нежной коже лица и тела, вплоть до мурашек. Ослепительная синева его глаз, словно небо, которое он так любил. Густые ресницы, которые изумили ее своей длиной, когда она наблюдала тайком за спящим Рихардом в первую их ночь ровно год назад. Ямочка на подбородке, придающая ему такой волевой и решительный вид, особенно когда он сжимал челюсти в недовольстве чем-то, и ходил по щеке желвак.

— Не хочу… не хочу прощаться… не хочу! — взмолилась шепотом Лена в очередной, совершенно немыслимой и невозможной просьбе к звезде на тумбочке.

Она знала, что Ильзе права. Чем сильнее она будет цепляться за прошлое, тем сильнее и дольше душевная боль будет терзать ее. И что, наверное, следовало подумать о том, что Катя была права — все, что произошло, только к лучшему. Что ждало бы их после войны? Какое будущее ждало бы их нерожденного ребенка, который считался бы дегенератом у немцев и свидетельством ее падения для своих советских? И все же…

— Не хочу отпускать, слышишь?!

«Поцелованный Богом».

Именно так бабушка Соболевых называла людей с явной ямочкой на подбородке и дразнила Котю, у которого такая ямочка была еле-еле заметна: «Тебя Боженька еле чмокнул при рождении, Костенька, торопился, вестимо». Тот только раздражался в ответ без злобы, легко: «Какой Боженька, бабушка? Век коммунизма на дворе!»

Воспоминание о Коте и прошлом отрезвило, вырвало в один момент из этого странного состояния. Как пощечина выбивает из истерики. Резко, без капли жалости, но только из благих побуждений. И Лена накрылась одеялом с головой, скрываясь от соблазна надежд, которые проснулись в ней какие-то секунды назад.

Бессмысленно просить у пуговицы об исполнении желаний. И вдвойне бессмысленно надеяться на возвращение тех, кого эта война проглотила в своей ненасытной жажде крови.

Рано утром, собираясь на работу в редакцию, Лена положила на стол в кухне перед Кристль большую часть ее накопленных сбережений, которые она откладывала марку за маркой, экономя на всем, что могла. Она копила на билет до Эрфурта, до той самой станции в Тюрингии, на которой когда-то столкнулась с Рихардом во время неудачного побега. Возможно, ей бы удалось пробраться в Розенбург, не встретив ни латыша, «цербера» замка, ни Биргит, ведь она знала все тайные тропки в лесу вокруг замка и дорожки через парк. Навестить Катю, чтобы дать той знать, что Лена жива, что с ней все в порядке, и что до прихода своих осталось всего несколько месяцев, убедиться, что никак не отразился арест Лены и с ней ничего не произошло за это время. Долгими бессонными ночами Лена планировала эту поездку в деталях, старательно отгоняя от себя мысли, что ее тянет в Розенбург не только из-за Кати.

Вдруг он вернулся туда, в замок? Вдруг он выйдет к ней из парка как когда-то в сопровождении Артига и Вейха? Улыбнется ей своей невероятной улыбкой и скажет, чтобы она не боялась. И тогда она шагнет к нему, обнимет крепко-крепко и заверит его, что она уже ничего не боится. Потому что он рядом. Под ее руками…

— Что это такое? — хрипло прошептала Кристль. Лена заметила, как дрогнули руки немки от волнения, когда она поставила чашку с травяным чаем.

— Здесь сто десять марок, — ответила девушка, стараясь не выдать голосом свои эмоции. Не хватало только расплакаться сейчас. — Людо прав. Мы не можем сейчас тратить лишние деньги. Неизвестно, что будет дальше с продовольствием, а нам нужно немало для Мардерблатов и для… ты понимаешь…