На сеновал с Зевсом

— Ах, Игогоша?! — Зяма улыбнулся с превосходством. — Какой же это художник! Он просто фотограф, притом ненормальный.

— Ненормальный фотограф? — повторила я.

«Ах, так значит вместе с ним под колесами автомобиля погиб не мольберт, а фотоаппарат!» — обрадовался запоздалому пониманию внутренний голос.

Мой взгляд сначала просветлел, а потом остекленел.

— Так, простите, я вас оставлю…

— Уже уходим? — спросила Алка, демонстрируя своим видом острое сожаление по поводу краткосрочности нашего визита к ее любимому дизайнеру.

— Ну, если вы больше ничего не хотите… — с намеком сказал Зяма, подвигаясь на софе.

— Алка, ты можешь не спешить, — разрешила я.

Я отметила, что мы почти дословно воспроизвели легендарный диалог Винни Пуха и Кролика (следующей репликой Трошкиной могло стать незабываемое «До пятницы я совершенно свободна!»), но даже не улыбнулась. Мысли мои и чувства были крайне далеки от доброй детской литературы. Они гораздо больше соответствовали мрачной готике мамулиных ужастиков, ибо меня внезапно посетило ранее не свойственное желание провести небольшое спиритическое расследование.

Если бы я могла вызвать дух Игогоши, этого новосела мира теней, я задала бы ему один-единственный вопрос: какого черта он устроил тайную фотосессию, отщелкав в результате двести пятьдесят шесть мегабайт моих обеденно-прогулочных фотографий?!

«Ты уверена, что это он?» — больше для порядка, чем из недоверия, спросил внутренний голос.

Я была в этом уверена — уж очень красиво всё сходилось!

«То есть ты думаешь, что ненормальный фотограф Игогоша увидел тебя в кафе, где ты обедала с Максом, и так пленился твоей красотой, что потащился по пятам за тобой по улице? И на ходу без устали щелкал фотоаппаратом! — зачастил сообразительный внутренний голос. — Следом за тобой он дошел до кассы ТЮЗа, где ты купила билет на первоапрельский спектакль, и вскоре обнаружил, что карточка памяти его камеры заполнена».

Я кивнула, припоминая, что в очереди к окошку билетной кассы позади меня и в самом деле стояли какие-то любопытные мужики — в лицо мне засматривались, через плечо заглядывали в билет (я, правда, тогда подумала, что они норовят поглазеть в вырез моей блузки). Физиономий прилипал я не помнила, но ретроспективу событий видела совершенно четко.

Итак, чтобы срочно очистить память фотоаппарата, Игогоша метнулся в ТЮЗ к своему другу Борюсику, и тот от собственного имени попросил театрального сисадмина сбросить мои фотки в свой компьютер. Однако продолжить съемку Игогоше, по всей видимости, не удалось: пока он решал проблему с техническим обеспечением, я уже ушла из ТЮЗа.

«Но горе-фотограф обоснованно надеялся вновь увидеть тебя в театре первого апреля! — тарахтел внутренний голос. — Ведь ты же купила билет на вечерний спектакль! Купила, но не пошла, потому что подарила свой билет Лушкиной…»

Тут я вспомнила, что еще несколько дней назад собиралась расспросить о личной трагедии Галины Михайловны Лушкиной Максима Смеловского. В тот роковой день, когда Элечка Лушкина погибла, а ее матушка угодила в больницу, в «ЮгРосе» вынюхивала подробности ЧП Максимкина съемочная группа, а я свято верю в великую пробивную силу боевой двойки «репортер+оператор»: ушлые ребята с камерой и микрофоном по части «до чего докопаться» способны конкурировать с бульдозером.

Я утащила из прихожей телефон и закрылась с ним в своей комнате, но дверь запереть не успела: пришла мамуля с докладом. Она выполнила поручение и поговорила по телефону с Антониной Трофимовной Зайченко из наробраза. Чиновная дама была неожиданно мила и в высшей степени любезно ответила на мамулины вопросы. По словам Антонины Трофимовны, она из ВИП-ложи дважды видела, как в первом акте гадкого спектакля из зала уходили женщины, не сумевшие преодолеть естественного отвращения к происходящему на сцене безобразию. Первая такая неженка покинула свое место в первом ряду тридцать первого марта, а вторая ушла из третьего ряда первого апреля.

— Мне стоило большого труда не спросить ханжу Зайченко, чего ради сама она, такая большая ревнительница природной женской скромности, ходила на безобразный спектакль день за днем, как на работу! — съязвила мамуля. — Я бы на ее месте либо не клеймила позором представление, либо уж помалкивала!

— Ты бы на ее месте, я бы на ее месте…

Я замолчала.

— Ладно, Дюша, я тебя оставлю, мне пора садиться за рукопись! — Не заметив, какое шокирующее впечатление произвел на меня ее доклад, мамуля упорхнула к себе.

«Первое апреля, третий ряд! — возбужденно загомонил мой внутренний голос. — Ты соображаешь?!»

Я соображала, да так усиленно, что мозговые извилины от перенапряжения скрутило спазмом. Из-за этого я совсем забыла, что с безнадежно влюбленным Максом нужно обращаться так же бережно, как с тухлым яйцом (иначе не оберешься воплей на тему: «Ах, ты меня совсем не любишь, не ценишь, просто используешь!»), и приступила к теме, опустив ритуальные фразы: «Привет, как дела, я так соскучилась, когда увидемся?» и тому подобное. И вот верно говорят: «Не было бы счастья, да несчастье помогло»! Моя бесцеремонность Смеловского задела, и на прямой запрос относительно интимных подробностей жизни Лушкиной Галины и смерти Лушкиной же Элечки не обласканный кавалер обиженно огрызнулся:

— А чего ты меня об этом спрашиваешь? Узнай у своего любимого босса.

— Сколько раз тебе повторять, Бронич мне никакой не любимый! — рассердилась я.

Смеловский склонен сильно преувеличивать роль субординации в любовных историях. Макса самого, как шефа службы новостей, то и дело пытаются охмурить практикантки и стажерки, жаждущие прорваться на голубой экран, вот он и думает, что все работающие женщины мечтают спать со своими шефами.

— И вообще, при чем тут мой босс? Где он, а где Лушкина? — разворчалась я.

— А ты разве не знаешь? Ха, ну, ты даешь! — Макс приятно удивился моей неосведомленности: видимо, она снимала с меня подозрения в повышенном интересе к Броничу во всех его проявлениях. — Твой босс — последний уцелевший родственник Галины свет Михайловны!

В первый момент меня царапнула формулировка: «последний уцелевший родственник». Как будто семейный круг госпожи Лушкиной составлял внутри себя группу повышенного риска! Впрочем, этому не стоило особенно удивляться, я много раз замечала: если бог дает человеку богатство, то для равновесия отнимает то, что ни за какие деньги не купишь — например, жизнь дорогих и близких.

«По этой твоей версии, олигархи должны быть круглыми сиротами», — заметил внутренний голос.

— Возможно, так и есть, не знаю, у меня слишком мало знакомых олигархов, — пробормотала я.

— Вот-вот, я так и знал, теперь ты точно возлюбишь босса всеми фибрами своей корыстной женской души! — оскорбился Макс. — Как сводный брат олигархической Лушкиной, он, конечно, вырос в твоих глазах!

— Да нет, не он, — брякнула я, посмотрев в окно.

Там на травянистом пятачке между грибком песочницы и столом для забивания козла вырос серебристый «Лексус» со знакомым номером.