На старых дачах

Время я теперь проверяю по утреннему автобусу. С тепла он доходит и до моего посёлка. Возможно, скоро здесь всё будет иначе, и будет много жителей, и по ночам будет музыка играть, а днём будут слышаться зверские крики – «И-э-эсь!!!» – что у нормальных людей обозначается как – «Апчхи!». В субботу вечером соседи напротив приезжают на своей машине, а вечером воскресенья уезжают. У них на участке высокое дерево, что шумит листвой в ненастную погоду. Тянет по вечерам дымом от горелых листьев и травы, и полосы дыма тянутся над дорогой в свете фар. Когда уходит последний автобус, мне всегда хочется уехать. И всегда хотелось, хотя я понимал, что это путь в никуда. Но теперь – это путь в неизвестность. И если раньше это означало только гибель, то теперь даёт шанс на жизнь. И даже больше – надо постараться, чтобы этот шанс упустить. Руки есть, ноги есть, голова на месте. Что же ещё нужно? Никто не гонится и нашей смерти больше не ищет. Мы нужны только самим себе. Вся жизнь – перед нами.

Ладно, бывай здоров, старый друг! Вечером доберусь до почтового ящика – так брошу. Не хандри. Теперь это совсем не к месту, если и раньше было не к месту. Всё только начинается.

хх. хх. хх. г.

Приветствие тебе, добрый товарищ! Опять ты мечешь лучи солнца сквозь бездну туч, а что я поделаю, если тучи не над головой, а в душе? И ты скажешь, что это даже легче. Ведь у тебя не было этих туч, пока они клубились над головами. А вот теперь – солнце. Некогда была в душе моей одна печаль. А теперь и её нет – пусто. Ты говоришь – мы во второй раз родились. Нет! Мы просто в первый раз умерли. А потом умрём и во второй. Мы – только призраки самих себя прежних. Наше время безвозвратно прошло. Пока другие жили, мы прятались. Прощались с жизнью в ожидании казни, не надеясь на чудо; не надеясь, что вдруг судья пощадит и заменит смертную казнь пожизненным заключением; велика же пощада… Та же казнь, только долгая и мучительная. Или пятьдесят лет. Сколько тебе будет, когда выйдешь на свободу? Живи и радуйся!.. Цинизм. Помнишь, сколько лет прошло, пока мы тут прятались? Напомню – одиннадцать лет. Которые нам никто не вернёт назад. Но проблема даже не в них.

Проблема в нас. Сможем ли мы вернуться назад? Сомнительно. Сможем ли найти старых знакомых? Тоже сомнительно. Скажешь, что так оно и к лучшему? А я отвечу, что и то, и то уже никакого значения не имеет. И ещё через некоторое время мы бросим большие города, и малые городки, и вернёмся на свои старые дачи. И будем жить, как будто снова вынесен смертный приговор, а мы опять прячемся, живём на нелегальном положении, смотрим глазами на затылке за каждым прохожим, и особенно внимательно, когда их нет. А это значит, что мы снова мертвы; мы ведь привыкли умирать. И отвыкли от бюрократии; и не факт, что нас признают, выдадут документы. А даже если и выдадут, то не уедем ли обратно?

Я давно перестал прятаться, добрый товарищ. Здесь живёт много таких, как мы, – беглые заключённые, скрывающиеся от следствия; да и просто совершившие преступление; за ними никто не гонится, дела сданы в архив, оставшись нераскрытыми, – это же мечта любого злодея! А они живут здесь, стараясь не вспоминать. Но вспоминают постоянно. Местный участковый старается сюда не заглядывать даже днём. Интересное местечко, верно? Не то, чтобы меня считали своим; но подозрительно смотреть перестали. За кусок хлеба, а чаще – за бутылку, вскапывают огород, сносят старые строения, помогают возводить новые. Кажется, я опять запутался и сбился с мысли…

Главное – не пить много. Ссылаюсь на больной желудок. Вымениваю водку на соляр, чтобы дизельная печь работала. Работает – дышать невозможно. Не работает – холодно. Свыкся ли я? Можно ли свыкнуться со смертью?.. Нет. Но и опротестовать тоже невозможно. Никто из нас не привыкает к обстоятельствам, но и отменить их не может. Скоро наступит жара вместо мороза, а пока – скачет, скачет термометр…

Судья, он может и умер. И законы нынче другие, и судить нас теперь не за что. И раньше, кстати, тоже было не за что. Как минимум, приговор был весьма спорный. Но это ведь казуистика. Приговорили бы нас к смерти бандиты, так чем это было бы лучше? Но и это не самое худшее. Худшее – это мы сами. Я отвык от города, от людей, от светофоров. Врос в этот мир отверженных, хотя это глубоко не моё. Раньше сказал бы, что он мне ненавистен; но теперь и ненависти нет.

Ты говоришь, что ничего не будет, как прежде; это верно, но что нас ожидает? Не то же ли, что и всегда? Врастём ли мы в новый мир? Не знаю… Надо учиться жить заново. Но мы уже немолоды. Мы устали. Мы помним тот мир, каким он был одиннадцать лет назад. Может, смогли бы принять, когда перемены бы вершились вокруг нас и с нами, и мы бы менялись вместе с миром, незаметно. А сейчас? Вернуться, и ничего больше не узнать. Ничего старого больше не осталось, ибо всё погибло в тот час, когда прозвучал приговор в здании суда, а мы в этот момент уже покинули дома, и старались не выходить на улицу, и неделями просиживали в комнатах с задёрнутыми шторами, и ходили босиком, нервно прислушиваясь, чтобы не скрипнул паркет. А если и приходилось идти по улице с чужим паспортом в кармане, то постоянно оглядывались, не следит ли кто; нет ли служителей закона поблизости. А если и есть, то как незаметно уйти в сторону и разминуться. И не является ли стоящий рядом мужчина переодетым агентом; или девушка… Каждая сирена отдаётся в сердце ножом, не едет ли группа захвата. Но внешне надо оставаться спокойным или весёлым, ибо малейшая паника выдаст тебя с головой. У меня лучше всего получалось оставаться печальным. И отпускающая боль, когда по улице летит пожарная или скорая. Или звук сирены идёт мимо, скрытый домами, и затихает вдали. Хотя кто нам сказал, что группа захвата должна ехать с шумом и пылью? Можно и тихо. С переодетыми агентами, а то с одним – этого вполне хватит. И днём, и ночью. И вечером, и на рассвете. Сон вполглаза. Бодрствование вполуха. Тщательно вызубренная легенда. Да, про разведчиков – это ты прав. И про шпионов.

Я уже давно смирился. Приучил себя к мысли, что проезжающая за воротами машина – это за мной. Спокойно выхожу на крики и стук. Не скрываю лица. Не ношу чёрных очков. Не надвигаю на глаза шапки. Не поднимаю воротника. Не беру с собой поддельных документов – я их давно уничтожил. И легенд никаких больше не разучиваю. Ещё немного, и я сам бы пошёл сдаваться. А сейчас? Сейчас и сдаться некому. Нас обрекли на смерть, а мы обрекли себя быть вечными беглецами. И если раньше у нас был выбор между вечным страхом и смертью, то сейчас остался только страх. Просто потому, что казнить нас некому. И прошедшие бои не тронули нас. А ведь был шанс уйти насовсем…

Понимаю, добрый товарищ. Понимаю. Кажется, что мелькнул луч надежды из-за туч. А это всего лишь молния приближающейся грозы. Я ведь относился со страхом и брезгливостью к людям, рядом с которыми нынче живу. Но отныне я один из них. Я ничего не ращу в своём огороде, да и нет его у меня. У тебя тоже нет, но есть иллюзия своего. Я отказался и от иллюзии. Сторожу чужие дачи зимой за кусок хлеба; летом помогаю дачникам; и опять сторожу – на ночь, на рабочие дни. Чужие будки, домики в один кирпич, а то и шалаши… На дачи едут те, кого выгнали из квартир за неимением денег; за ссоры с родственниками; за выпивку. Те, у кого всё хорошо, – они здесь гости, и притом нечастые. Я, кажется, смирился, а вот переворот спутал всё. Но кто помешает остаться здесь навсегда? Только ты сам.

Не думай, что я пьян. Я давно бросил. Говорил уже о ссылке на больной желудок. Мысли сейчас по-трезвому как раз и путаются. А хмелем ничего не поправишь. Раньше забывался, но как тяжко было приходить в себя, заново осознавая, кто ты и что с тобой… А сейчас и забываться невозможно. Градус не берёт.

Жизнь будет продолжать идти своим чередом, но нас-то скинули за борт. Есть ли надежда найти проходящий корабль? Положим, что есть. А если корабль всего один? Этот корабль не возвращается, ему нужно идти дальше. Подумаешь, упал кто-то… Остальным нужно спешить в порт назначения, нужно торопиться. А мы – мы плывём на спасательном круге, если кто-нибудь удосужится его сбросить. Или доску. Какое-то время продержишься на поверхности. А потом – удастся ли найти берег? Положим, нашёл. Выживешь ли? Может быть. А корабль давно исчез за горизонтом. И, может, в порт назначения прибыл. Или затонул по пути… А мы? Может, мы проживём чуть дольше. Это лучше? Наверное. Если так легче думать – то лучше думать так. Сиди у костра, вечно поддерживай огонь, потому что спичек больше нет; таскай черепашьи яйца, пеки их; гадай о судьбе парохода. Может, даже выбросит на берег обломки, до боли знакомые… Всё может быть. Всё. А легче ли от этого конкретно тебе? Легче ли знать, что кому-то пришлось ещё хуже, когда тебе самому очень плохо? Да пускай бы у остальных всё было ещё прекраснее, я не возражаю и не завидую. Но… Что есть, то есть. «Титаник» плывёт, и «Нахимов» плывёт. «Титаник» – в свой первый рейс, «Нахимов» – в последний. «Титаник» – за тысячи миль до берега, «Нахимов» – на выходе из бухты. «Титаник» – во льдах; «Нахимов» – в бархатный сезон. А в чём разница? Судьба едина.

Ветер воет в проводах за моим окном. Подымает пыль, стучит мелкими песчинками в стекло. Шумят деревья голыми ветками. Станет тепло, пробьются первые листки. И тут заморозок… И всё замёрзло, и опало. Что противопоставишь природе? Ничего. Вот наша судьба, единая на всех. Всё приходит к единому знаменателю. Печальному. Бросил ли я бороться? Это смотря с чем и с кем. Есть необоримое. Борюсь кое с чем. С чем можно бороться. Невозможно победить судьбы, можно только сражаться с тем, кого судьба поставила тебе в спарринг. Вот и боремся. С другими борцами, но не с судьёй и не с тренером.

И уехав в город, мы ведь увезём и себя. И будем по-прежнему вздрагивать, услышав вой сирен, даже если прекрасно знаем, что это не за нами. Будем настороженно приглядываться к прохожим, исподтишка, чтобы они не заметили. Будем вслушиваться бессонной ночью в шаги на лестнице – замрут ли они этажом ниже, не доходя нашей площадки, пройдут ли дальше?.. И – о, ужас! – не стихнут ли напротив нашей двери? И так – всю оставшуюся жизнь. Не легче ли будет остаться здесь, где можно отслеживать любого чужака, и притом издалека. Здесь, на старых дачах, где обитают отверженные. Где свой мир, мир прекрасных осколков прошлого. И где нет никакого будущего… А сильно ли это отличается от города? Не иллюзия ли, что прекрасное и неизвестное ещё впереди? Те, кто остался после вынесения нам смертного приговора, они ведь тоже так думали. Да, неизвестное. Но совсем не прекрасное.