На старых дачах

Буду ли я шутить и смеяться на плахе? Нет. Но смех позволяет избежать плахи. А в каждой шутке далеко не всегда есть хотя бы доля шутки. Иногда шутка – это сама соль и суть вещей, сама серьёзность и голая правда. Но когда этого не понимают – смеются (очень тяжело придумать ложь, в которую поверят, но много легче изречь правду под видом анекдота, и её будут считать шуткой). Это и позволяет мне жить, как я жил и живу. Я смеюсь надо всеми и над всем, и мне верят. Фотороботы, висящие в людных местах, вручённые сотрудникам полиции, – они слишком серьёзные. Смешных и весёлых там нет. А если ты весел и смешон – то и полиция внимание не обратит. И даже документов не спросит! (Помнится, я исхитрялся входить в автобус без билета, и мне верили.) Вот брать продукты без копейки в кармане ещё не пробовал (а надо попробовать!). И ты, прочитав, тоже поверишь, а мне верить следует не всегда (привык водить стражников за нос). Но вот многое подозреваешь, и подозреваешь правильно.

Легко ли вжиться в роль? Тяжело. Практически невозможно. Но мне повезло (я давно вжился в эту роль). А главное – в какую-нибудь роль придётся вживаться всё равно, будь то роль гимнаста, или укротителя, или фокусника. Вот роль фокусника – это интересно! Почти такая же загадочная фигура, как и клоун. Хотелось бы быть фокусником… Внимательно смотрим за руками (а главное – не в руках!). И кролик исчез, а явился красный платок, и попугай выпорхнул, и полетел, ругаясь матом… Такой же неуловимый, как и клоун, фокусник может стоять посреди стражей порядка, и никто его не опознает (опознали, хвать – а нет его! И явился кто-то ещё, и все в недоумении. А фокусник тихо уходит задними дворами.). Вот это тот, кто может выжить и на плахе – голову отрубили, а не ему. В отрубленной голове с ужасом узнают палача, а то и самого судью. Поди разбери – кто же теперь виноват, кого наказать и как (а фокусник опять тихо уходит задними дворами.).

Да хоть пилой его пили! Ящик пустой. Вот этого мастерства мне остро не хватает. Фокусник никогда не говорит и не показывает правды (только иллюзию правды, да и та – ложь). Конечно, есть ещё укротители, а с тигром или с удавом не сильно поспоришь. Но и самый мощный зверь рано или поздно умрёт, а без такой поддержки укротитель – ничто. Можно взобраться, подобно гимнасту, на самую высокую башню, и никто тебя оттуда не стащит. Но вечно сидеть на верхотуре – печально.

Такой вот цирк жизни. Зрители думают, что они зрители. Что львы их кушать не будут. И что не им срываться с трапеции под куполом. И что не они вызывают всеобщий смех. А главное – понять. И принять. Уж лучше – клоуном (зверь тебя не съест, лонжа не оторвётся). И, конечно, фокусники… Но кто умеет прятать чужие кошельки? И вручать другим? Незаметно… Те, кто думают, что они зрители, надеются на своих людей, сидящих в зале. Кто будет добровольцем? Вот он! Поглядите в шляпу. Ничего нет? (Правильный ответ – нет, даже если шляпа переполнена.) И никто из них ничего не сможет, когда своих добровольцев нет! Глупо рассчитывать на пластиковые кирпичи, демонстрируя зрителям крепость черепа. Ну, это если своего… На чужом – можно и настоящими кирпичами. Но это дозволительно только клоуну. А на самом себе – только настоящему фокуснику, что умеет незаметно подменять кирпичи. Великое цирковое искусство – да ты есть сама жизнь!..

Кто-то догадывается, что проделал фокусник, и куда он спрятал верные карты, и откуда вытащил краплёные. Кто-то догадывается, что на самом деле имел в виду клоун за глупой и сальной шуткой, и тогда становится не по себе… А вот ты, добрый товарищ, о многом догадываешься, и надеюсь, что сам этого не понимаешь (а то ведь и клоуну, и фокуснику тоже становится как-то не по себе). А укротителю и воздушному гимнасту – им всегда не по себе (впрочем, недолго).

Нет, есть у вас передо мной преимущество, если это преимуществом можно назвать (скорее, мы просто разные, и даже не в силу характера, а в силу сложившихся обстоятельств). Вы имеете возможность погрузиться в себя, осмыслить впечатления, опыт, отлучённые от бурного течения жизни (этакая старица, давно отгороженная от течения реки песчаными наносами). У вас есть время остаться наедине с собой. Лицом к лицу. А у меня этого нет. Я продолжаю наблюдать цирк жизни во всём его великолепии! Съеденных укротителей, разбившихся гимнастов, незадачливых фокусников (которые, в силу небольшого ума, полагаются на купленных зрителей, готовых подтвердить, что шляпа пуста). Мне приходится думать о себе, думать постоянно, но (!) исключительно в рамках роли клоуна. Представления никто не отменял. И я – один из игроков и участников. И несёт меня бурное течение по всем лихим изгибам русла; и как-нибудь принесёт обратно, где мы встретимся (когда течение вновь вскроет древнюю старицу). Что бы я там делал, на старых дачах?! Играл бы перед зеркалом?!? Это можно, конечно… Но ненадолго, в гримёрке, чтобы поглядеть, кем ты предстанешь перед зрителями. Конечно, тяжеловато без гримёрки… И без репетиций. Но клоуну простительно и это. И пусть говорят даже такие мастера экспромта, как французы, что лучший экспромт – это заранее подготовленный экспромт! А кто сказал, что у меня ничего не подготовлено?! Есть набор дежурных шуток, ибо мир не меняется. Что смешно сегодня – будет смешно и завтра, и целую вечность. Воистину шутка судьбы – что наш смертный приговор отменён. Вы удивитесь – но с крушением старого строя ничего не поменялось. И вдвойне шутка, что нам, абсолютно безобидным людям, этот приговор был вынесен. А те, кто заслуживали подобной кары – они остались на свободе и снесли государственную машину! Вероятно, вы ещё более удивитесь, но те, кто нам выносил приговор, они и были теми людьми, что крушили систему. Они уничтожали сами себя! Пилили сук, на котором сидели, собирая яблоки. Но то ли им было лень яблоки по отдельности собирать, то ли дотянуться не могли – а пожадничали.

Это их поведение я так себе объясняю. А может, они так полюбили нас, и так пожалели о своём решении, что решили исправить ошибку, сохранив лицо (лучшие шутки получаются, когда что-то делаешь слишком серьёзно). А может, решили выудить нас, вынудить выйти на свет, создав иллюзию развала, да сами и не справились с процессом (то ли увлеклись, то ли что-то пошло не так). Но воздадим должное противнику, стрелявшему в нас и промазавшему, и давшему тем самым нам возможность выстрелить в ответ, и точно. Конечно, людей стоит судить за намерения, а не за то, что получилось в итоге (иначе пришлось бы вешать героев и восхвалять мерзавцев). Каждый отвечает только за самый ближний по времени и пространству участок, а не за глобальный миропорядок. И не солдатам Кутузова думать о Гитлере (им надо думать о Наполеоне). А нам и своих забот хватит. Надо возвращаться к повседневным делам. Много чего могут сделать без нас, а в итоге выходит, что кроме нас-то особо делать и некому… И незаменимых нет (что может решить один простой солдат в войске?!). Но каждый штык – на счету!

А в нашем случае – нужно восстанавливать разрушенное, не дать развалиться тому, что ещё не упало (например, мы сами), благо возможность теперь есть. Клоун, повторюсь, и без всякого цирка остаётся клоуном. А гимнасту нужна трапеция, а укротителю – клетки со зверями. Настоящий фокусник и из воздуха вытащит инвентарь. Так что восстановится наш цирк. Куда же без него? А ты, добрый товарищ, и без меня до многого додумавшийся, поищи себе работу рабочим сцены. Ты привык быть незаметным. А это тоже весьма интересная роль. На рабочего сцены никто не обращает внимания – вроде бы что-то такое, как и бутафорский предмет. А одно его движение руки – и падает гимнаст из-под купола, и крокодил кушает укротителя, или зрителей, и даже клоуну, а то и фокуснику как-то не по себе… А главное – никаких талантов особых не нужно. Только понимание того, как механика цирковой сцены работает. А понимание у тебя есть. Без цирка вот прожить не сможешь – но кто тебя запомнит, когда цирк сгорит?

На этом откланяюсь, скорчив смешную рожу, от которой давно никому не смешно. До встречи на арене! Без подстраховки и конферансье. Твой надёжный спутник.

хх. хх. хх.г.

Ну, здравствуй, уважаемый приятель! Привет тебе со старых дач, от старого друга. Пока нас активно пытаются расшевелить – добрый товарищ своей активной мотивацией, надёжный спутник своими плоскими шуточками, – мы же предаёмся печали; я от того, в какую кашу мы попали, а ты от своей погибшей любви. И никто нас от хандры не излечит; только время зарубцует раны, ноющие к непогоде. Протез – не замена рукам и ногам; слуховой аппарат – не замена перепонке. Тем более – инвалидная коляска, или белая трость в руках… Таковы теперь будут и наши души. Добрый товарищ пытается бороться с ситуацией, надёжный спутник – тот вообще хитрец скрытный; но сдаётся мне, что в душе у них те же протезы, коляски, белые тросточки. Мочесборники, электронные табло для немых… Душа остаётся покалеченной, как ты от людей протезы не прячь. Люди об этом не подозревают – так молодцевато идёшь. Но дело не в людях, а в тебе; и дома снимешь натирающий культю протез, оставшись со своей бедой наедине. А даже если б люди и знали, могли б хоть чем-нибудь помочь? Никто не сможет отрастить тебе новую руку и ногу; и ты тоже не сможешь. Остаётся жить с этим; будем жить. А сочувствия – это ни к чему. Скрываем, как можем, свою печаль от людей; и чтобы никто не стал пытаться помочь при полной невозможности помочь. От такого участия только больней.

Вот и суди сам – мы все четверо пережили одно и то же. Но сумеем ли мы понять друг друга? Положим, сумеем понять. И что с того, что сумеем? Положим, остались бы все вместе. Но сумели бы и тогда понять лучше? Или стать другими? Пережить по-другому? Стать кем-то ещё, отличным от того, что мы есть сейчас? Вопросы, вопросы… И никакого ответа. Вот и ты – переживаешь о разбитой любви. И если б не случилось приговора в нашей жизни, а недруг всё-таки её увёл – то для тебя это было бы тоже, что и сейчас. Такая же трагедия. Она ведь просто наложилась на этот приговор; приговор стал причиной. Причина могла быть и другой. И ты бы переживал не от приговора, не на промке, а у себя дома. И мир был бы таким же чёрным и безнадёжным. И ничем не отличалось бы твоё положение от нынешнего. Мы бы жили, были бы счастливы, или ругали жизнь. А ты – был бы, как и сейчас, в горе и печали.

А я – разве смог бы так убиваться по женщине? Да, тяжело. Но не смертельно. Бывает. А вот смертельный приговор – это сломанная жизнь. Годы на нелегальном положении, в ожидании смерти. И смерти позорной. Я вот думаю – если бы она всё-таки не ушла от тебя, мог бы ты спокойно встать к стенке, согреваемый любовью? Мне это недоступно. Может, я не умею так любить, а может, просто не случилось. А может, ещё и случится. Но ведь тебя печалит именно не наше положение: не приговор, не тайный страх быть выданным. А меня – только это. Можно выйти на свободу с чистой совестью; можно сказать себе – я оступился; а можно сказать – да, я был прав, а вот судили меня неверно. Но даже если удастся выправить документы – это ничего не значит; тюрьма будет запечатлена в душе. Изменится взгляд, изменятся повадки, изменятся слова. Тон голоса, словарный запас, грамматические конструкции и обороты. Может, что никто не догадается, да и знать об этом не будет – но главное, что перемены есть. Да и сам можешь об этом не догадываться. Только тот, кто знал тебя раньше, подивится переменам.

Мы не знали тюрьмы; мы знали только смерть. И она наложила на нас свой отпечаток. Да, все мы умрём. Но какое из этого утешение, пока мы живы? Этак можно сразу лечь в гроб и ждать смерти. И не утруждать себя никакими земными заботами. И каждый хотел бы умереть глубоким старцем, на своей постели, тихо и мирно. Но есть что-то ещё… Ведь и у нас есть этот шанс, и он снова появился; но что же сейчас с нами? Есть ли рецепт, как смыть печать близкой смерти? Или эту печать можно носить десятки лет до глубокой старости? Чем-то я себе напоминаю древнего Агасфера – он живёт вечно, и не может умереть, пока стоит мир. Мне предстоит смерть более быстрая; но вот сейчас, когда приговор самоотменился, я чувствую себя тем самым Агасфером. Так было с Достоевским; люди стоят у стенки, ждут залпа, и тут звучат слова о монаршем помиловании… Двое сходят с ума. Дивно, как никто из нас ещё с ума не сошёл, хотя и в этом я не уверен. Розовые слоны не летают по небу, а из-под кровати не лезет грязевой монстр. Разве что ёж, но он – совершенно реален, и летом приручен. Надёжный ли это признак, что ты – не сумасшедший? Палата № 6 намного надёжнее кукушкиного гнезда – в ней нет гидропульта, чтобы прорвать сетку на окне, да сетки нет, и окна нет. А самая большая тюрьма – это мир. Ходи, куда хочешь; но из мира не сбежишь. Есть только один способ сбежать, и он неприемлем. И не больше ли мужества нужно, чтобы принять неизбежное, чем пытаться побороть необоримое, заведомо зная, что ничего не получится, а всё равно бороться?

Говорил мне один знакомый, переживший клиническую смерть, что самое тяжёлое – это возвращение к жизни; это очень больно. Физически. А вот мы попрощались, помахали провожающим, сели в самолёт… А потом нас ссадили, и мы возвращаемся обратно. В свои дома, где наши кровати уже выброшены и комнаты заняты. И чемоданы поставить некуда. И нас больше не ждут. Как неожиданно вернувшийся из тюрьмы заключённый, которому сократили срок. Или смертник, которому отменили казнь… Восставший из могилы мертвец, вернувшийся домой. Бумбараш, которого похоронили, как героя. А живых героев не бывает, они только мёртвые. Поставят твой портрет, будут говорить с гордостью… И тут ты. Живой, и даже здоровый. Интересно, нас не будут поминать, как жертв предыдущего правления? При одной мысли об этом страшно становится. Если бы всё можно было вернуть, как раньше; хотя бы внешне. Обычные люди в обычной толпе. В толпе неповторимых индивидуальностей.