На старых дачах

Ты – фрукт особый даже среди нас. Остался в городе, в самой гуще, где кругом шныряет полиция. Или просто стоит и ходит. Где на остановках и в трамваях висят фотографии особо опасных. Где могут запросто остановить и попросить предъявить документы. А вот ты остался. Все мы пробовали так жить, с поддельными документами, на съёмных квартирах, в общагах, зубрили легенды, устраивались на работу, с наглым видом подходили к полицейским и просили показать дорогу. В общем, пробовали жить настоящей жизнью нелегала, внедрённого во вражеский стан. Меняли обличья, меняли маски на лицах, меняли речь. Но это только затем, чтобы уйти из города и залечь на дне. А ты – остался. Настоящий внедрённый нелегал, меняющий лица и легенды, меняющий походку и осанку. Всего лишь работа… Или жизнь? Жизнь, прожитая вдали от родины и своих. А потом – возвращение с триумфом, о котором никто не знает, кроме нас. И мы уже отвыкли от своих, а маска въелась в душу, и попробуй-ка её теперь отлепи. Оставшуюся часть жизни надо снова отвыкать и привыкать. Никто не знает о том, что ты сделал для окружающих.

Но ведь это не о нас. Это только о тебе. Мы спрятались, не выдержали, залегли на дно. Впрочем, мы ведь и не шпионы, не агенты – не собирались мы этого ничего делать. А пришлось. Просто чтобы выжить, будучи мёртвыми. Нас никто не готовил, надо было постигать эту науку методом проб и ошибок, и притом первая же ошибка – это смерть, которую так старательно отсрочиваешь, и надо с первой попытки отвечать правильно, и делать правильно, не зная, что в экзаменационном билете, ни разу не читая учебник. И чудо, что мы сдали. И всё на пять! Но ты – ты остался, и до сих пор жив и здоров. Но пока мы каждый день ожидали прихода палача, и ещё более вспоминали о тебе, в самой гуще ищущих, – и вот мы дождались крушения вынесших нам приговор. И теперь нервное напряжение стало ещё больше, хотя и раньше было запредельным, и вот опять ты – в самой гуще перестрелок и боёв, когда ищут и убивают. И ты опять цел и невредим! Но самое главное – даже не в этом. Мы ведь отвыкли и забыли, что есть большая жизнь. Она умерла для нас, и мы её уже похоронили. Мы не думали о возвращении. Вернее, не представляли, что это возможно. А ты – ты жил там, в гуще жизни. Она, опасная и смертельная, была рядом с тобой. И… И ты видел её гибель. Ты отличаешься от всех нас. Для нас – это лишь отзвуки дальних боёв, для тебя – летящие мимо пули и осколки. Не знаю, что нужно было для того, чтобы остаться, – то ли недюжинное мужество, то ли трезвый и холодный расчёт, а может, безумная храбрость и бесконечная глупость. Знаешь ли ты сам? Но вот – мы оживаем после смерти, восстаём из морга. Оглядываем, привыкаем, снова надо учиться жить. А ты? Ты-то – как?.. Ты был жив, не покидал пределов палаты, хоть это палата смертников. При тебе рушилась больница, при тебе её строили заново. Странно – ты ведь смертник вместе с нами. Но мы – умерли, вновь ожили, а ты – как? Ждал ли ты возвращения жизни, когда можно было умереть по второму разу?

И поддерживать тебя вроде незачем – ты и сам, кого хочешь, поддержишь. Старый друг – хандрит, уважаемый приятель – тот с собой борется. А с кем и с чем борешься ты? Глупый вопрос, конечно. Каждый из нас просто хотел отсрочить казнь как можно больше. Это заставляло быть осторожными, умными, проницательными. Иначе – не выжить. И выжили. Я вот постоянно верчусь, как на шиле, пишу письма, хотя это опасно, и писать надо было как можно реже, а лучше – вообще не писать. Но не писать – могло быть ещё опаснее. А ты – загадка. О тебе известно меньше всего. И может, это потому, что ты обязан был быть постоянно кем-то ещё, и никогда – самим собой. А снять маску даже наедине, показать пустоте истинное лицо – смертельно опасно. Тем более что нет у тебя никакой пустоты и никакого наедине. Одна маска, вторая, третья… Всё синхронно, всё каждый миг – под контролем. Здесь, на старых дачах, мы можем предаться воспоминаниям, осознать себя, осознать жизнь, осознать смерть. И даже на промзоне у уважаемого товарища, где расслабляться – некогда.

Но я, знаешь ли, волнуюсь. Вот мы воскресаем, реанимируемся, снова начинаем жить, снова учимся жить. Мы – новые, мир – новый. А ты? Вроде бы ты и умер, когда прозвучал приговор, но понял ли? А вот теперь – не обрушится ли на тебя осознание, что это уже другая жизнь, и это живёшь уже не ты, а кто-то другой? И мир вокруг нас – тоже умер, рухнул, исчез, а нынешний мир – уже новый, и здесь всё по-другому? Осознал ли ты это, когда всё произошло прямо у тебя на глазах? И сумел ли всё понять и принять? Если да – молчун ты первостатейный. Такое ощущение, что осознаёшь не ты, а твоя маска, тот вымышленный человек, на которого выданы твои фальшивые документы; твоя легенда, вызубренная до самого дна подсознания. И ещё маска, и ещё легенда, и ещё, и ещё… Новые маски, новые легенды, сменяющие одна другую. И нигде – ты сам.

Не знаю. Может, это и к лучшему. Может, так много легче пережить то, что нам пережить пришлось. Не задумываться. Просто надеть маску. Просто изложить легенду. И всегда носить запас масок и легенд на все случаи жизни. Не пытаясь ответить на вопрос, а кто ты есть сам. Потому, что ответь-ка – а кто ты? Где не маска и не легенда? Но как при этом жить, когда всё закончится? Есть ли такая маска и легенда – для обычной жизни?.. Я вот пишу тебе и думаю: а как ты это читаешь? И где? На людях, надевая маску скуки, или живейшего интереса, или тихой радости? В парке, на скамейке под старыми деревьями, в автобусе, когда мало пассажиров? Пытаюсь представить – и не могу. И ещё меньше – как ты пишешь ответ.

Ну, это ладно. Как говорит наш уважаемый приятель – каждый из нас вправе сказать то, что думает, и вправе смолчать, но никто не вправе выспрашивать. Если дела настолько плохи, что хуже быть не может, то дальше будет только лучше, или, как минимум, хуже не станет. А если всё-таки станет, значит, сейчас ещё не всё плохо. И если ты не крутишься в одном колесе с изгоями, то можешь хотя бы изображать не изгоя. Может, привычка изображать нормальную жизнь, забывая при этом, кто ты есть, и кем ты был, и как ты до этого дошёл, – она поможет тебе и в дальнейшем, играя роль человека, с которым ничего особенного не случилось, да и совсем не случилось. Кстати, как там с едой, в городе? Революционные перемены расширению ассортимента и снижению цен явно не способствуют. А дивный новый мир тем и дивен, что социалка рухнула. И пока она ещё восстановится… А как восстановится – то значит, что мир стал старым, и его надо по новой снести. Круговорот революций в природе. Весело и радостно.

Может, ты станешь нашим гидом по этому новому миру, когда мы выберемся из своих убежищ. Расскажешь, какого это – постоянно быть на арене, постоянно играть роль, постоянно класть голову в пасть ко львам и обвивать вокруг шеи удава, не зная, пройдёт ли трюк ещё раз. Или всё-таки клоуна, над которым все потешаются?.. Гимнаста, висящего без страховки под куполом? И как ты перевисел, когда тигры вошли в зрительские ряды и съели некоторых, а сам цирк – сгорел? И как избежать падающих горящих обломков? И главное – когда над тобой снова начинают возню строители, возводя новый купол? Кстати, вот почему мы до сих пор не в городе – отстроен ли наш цирк? Может, потребуется наша помощь, и скорее всего так, ибо постройка нового – это годы и десятилетия. Но пока ничего не понятно.

А мы – пока только готовимся, осознаём. Выходим из камеры смертников на свободу по милости судьбы. Ты – стоял в праздной толпе в чужой маске, изображая невинного, а мы отсиживались в подвалах и чуланах. Отвыкли от света. Отвыкли от свежего воздуха. Привыкли к затхлой воде, сырой постели, плесневелым коркам. А ты – привык к маскам, к чужому акценту и выговору. Да, твоя судьба – это особый жребий даже среди нас, и так уже выделенных из всех.

Я – пытаюсь это понять. Пытаюсь осознать. Пробую принять то, что произошло. Ещё раз повторяю себе, убеждаю самого себя. Давлю внутреннее неверие. Надеюсь, у старого друга и уважаемого приятеля это тоже получится. Даже надеюсь, что и у меня – получится. А вот ты… Мы ведь могли остаться с тобой. И навряд ли бы из этого вышло хоть что-то хорошее. Скорее всего, давно бы встали к стенке… И ты мог бы быть с нами. Но – в тот памятный вечер, тихонько оглядываясь и прислушиваясь к каждому шороху, а вернее – пытаясь разобрать в городском шуме непривычные, угрожающие нотки и отзвуки, пытаясь углядеть в мерцании огней признак неминуемой опасности, мы решили разойтись. Четверых найти легче, чем искать по одному. И споры же были… Останься мы вместе, то и судьба была бы у всех одна – будь она горькой или счастливой. А разбежавшиеся друг за друга больше не в ответе… Нам повезло несказанно. Вот выжил бы я один. Или двое. Да что там – и трое. А что дальше? Как смотреть по утрам в зеркало? Убрать зеркало, подобно вампиру. Там нет ничего – ты умер. Умер как человек. Остался призрак, некая видимая оболочка. Ведь многие, умершие достойно, а тем более – героически, они видны в зеркале, хотя их оболочка давно превратилась в прах. Они живы как люди. Многие ли из тех, кто глядятся в зеркало по утрам, видят там себя? Но вот – тебя в зеркале нет, а ты вроде бы и жив, но стоит и глядит другой, которого давно нет на свете. Можно разбить зеркало. Но что это изменит?!

И, хотя нам не в чем упрекнуть друг друга, и мы снова живы вместе, но разве это твоя личная заслуга? Это заслуга каждого, но по отдельности, кто прятался и уходил. А будь мы вместе, то твой личный успех в игре в прятки – это и успех всех остальных. Провалился один – провалились все. Только одно слабое утешение – каждый из нас знал, что его смерть повлечёт непоправимый удар для остальных. Взять хотя бы эти письма… Они и соединяли нас в единое целое, помогали держаться, они же и грозили погубить всех в случае провала одного. Я вот не знаю, кто хранит эти письма, а кто уничтожает, и даже не представляю, как тебе сложно их сохранить, но мои – вот они, все рядом. Тщательно сложенные и сохранённые. И ни съесть, ни сжечь в случае опасности – тут физически времени не хватит. А вот могли бы мы без этой связи продержаться одиннадцать лет? Вопрос…

Впрочем, до встречи, надёжный спутник! Скоро постараемся выбраться к тебе.

хх. хх. хх. г.

Доброго времени суток, добрый товарищ! Ты верен себе (по сто раз повторяешь одно и то же). Впрочем, я из тех маньяков, которые считают, что дважды рассказанный анекдот смешон вдвойне. Да нам сейчас, видимо, только и нужно, что постоянно болтать, не умолкая. Такое уж наше весёлое положение. Да и обо мне беспокойся не очень крепко – нам всем приходится соблюдать конспирацию и надевать маску (а вам и того хуже – вы в незнакомой местности, в незнакомой ситуации, и любая щепка в ваших краях за версту видна). Так что за надёжного спутника не переживай.

Правда, твои выводы меня иногда, прямо скажем, пугают (ты, часом, в экстрасенсы не подался? Или в детективы…). И ты, добрый товарищ, бываешь на удивление точен, вскрывая суть нашего положения, да и чужие мысли (мои, например). Так это, или нет, на логику ты полагаешься, или на звериное чутьё, но что есть, то есть. А я – никакой не гимнаст под куполом, и не укротитель, а самый обычный клоун, что шастает по улицам и смешит людей. Каким был до приговора, таким и остался. Проблема в том, что клоуна не принимают всерьёз (скажи – возможно ли, чтобы клоуну вынесли смертный приговор?!). Тогда это уже не клоун. А я им остался. Проблема непонимания – либо для клоуна, либо для зрителя. Клоун не может сказать никому ничего серьёзного. А может издеваться над непонимающим зрителем. Я, по мере возможности, издеваюсь. Клоуном и останусь, и до сего дня остаюсь. И в самую тяжкую годину клоун выживает.