На суровом склоне

— Отойди! — чужим, незнакомым голосом закричал Жигастов и добавил спасительные, успокаивающие, заветные слова: — Не дозволено!

Но люди уже подошли вплотную к вагону. Унтер смерил взглядом стоящего впереди: высокого, худого, с бледным узким лицом, на котором резко выделялись туманные, словно пьяные, глаза. По глазам Жигастов и угадал: будут брать оружие!

— Ребятушки! — на высокой ноте позвал унтер и завел руку назад. Но кобуры не нащупал: сзади его схватили за обе руки выше локтей. Жигастов хотел вывернуться, присел, напружинился и тут увидел, кто держит его железными лапами: Костька Панченко, горлодер. Других солдат вблизи уже не было.

— Разбивай! — сказал высокий.

И тотчас из-за его спины выдвинулся маленький ловкий мастеровой, доставая из-за голенища инструмент.

Жигастов заметался:

— Братцы! Я же в ответе… Помилосердствуйте! Я человек подневольный…

— Уйди, пес! Не гавкай! — прикрикнул высокий.

Маленький поддел зубилом дужку замка.

— Начальству вон жалуйся, начальство идет! — озорно, весело крикнул кто-то.

В самом деле, к вагону шел начальник из железнодорожников. Это Жигастов сразу определил не столько по форменной шинели, не столько по холеным светлым усикам в стрелку и щегольской, несмотря на мороз, фуражке, сколько по тому, как свободно, по-хозяйски двигался он по насыпи, на ходу говоря что-то сопровождающему его пожилому мастеру.

Унтер рванулся к нему, к этому белокурому, важному, строгому, — к начальству:

— Господин начальник! Ваше превосходительство… Казенное имущество грабят, разбойничают…

Белокурый повернулся вполоборота к Жигастову, мельком взглянул на него и усмехнулся. В усмешке, во всем лице такая была ненависть, такое презрение! «Это же он! Цупсман!» — с ужасом догадался унтер.

Белокурый внезапным стремительным движением схватил Жигастова за воротник шинели.

— Ах ты, шкура! — с наслаждением произнес он и с силой ударил свободной рукой.

Жигастов отлетел от вагона, рухнул на шпалы. Так он и остался лежать, бессмысленно скребя руками балласт. Смех, возгласы, суета, толкучка у вагона — все долетало до него неясно, приглушенно, словно издалека, будто падающий все сильнее снег мешал не только видеть, но и слышать.

У вагона было уже множество людей, толпа. Жигастов не мог оторвать от нее глаз. Он видел, как над головой людей проплыли винтовки. Их подавали из вагона быстро, почти бросали, и, подхваченные, кажущиеся странно легкими, они плыли дальше, как щепки в потоке.

Жигастов не мог на это смотреть. Охнув от боли, он отвернулся. Перед ним уходили в завесу летящего снега рельсы. По шпалам шли к вагону солдаты!

— Нате, выкуси! Дождались! — забыв об опасности, заревел Жигастов и в ярости поднялся.

Это были последние его слова. Панченко выстрелил ему в грудь и, перепрыгнув через осевшее кулем тело, побежал навстречу солдатам, крича:

— Братцы! Ребята! Не стреляйте в своих!

Но корнет Назаров и не подавал команды стрелять. За его спиной солдаты медленно перебрасывали винтовки за спину.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Двадцати одного года Антон Костюшко круто повернул свою жизнь. Неожиданный простор, открывшийся перед ним, ошеломил его. Он хотел учиться, много ездить, нет, лучше ходить по России. Разводить сады там, где они никогда не цвели, жить среди крестьян, пахать землю и просвещать народ. Быть ученым, открывать новые законы природы… Впереди лежала длинная жизнь, неизведанная и извилистая, как горная дорога.

Позади осталось немногое, но дорогое: детство, освещенное ровным светом высокой лампы на круглом столе, за которым собиралась вечерами семья. Звучный голос матери, читающий вслух любимую книгу. Отец, идущий по желтой песчаной дорожке меж белых палаток летнего лагеря, отцовский китель, пахнущий табаком и пылью. Потом — кадетский корпус. Павловское военное училище. Годы муштры, серые, однообразные. Редкие радости.

Воскресные дни Антон проводил в доме Ольги Ивановны Глаголевой, матери своего товарища по корпусу. Веяло в этом доме дыханием большой жизни, с далекими скитаниями, с полезным трудом для народа. В доме Глаголевой всегда бывали приезжие из глухих углов страны, с далеких окраин. Россия представлялась огромной, разнообразной, ждущей подвига.

Кого только не встретишь в доме Ольги Ивановны! Известную поборницу женского равноправия, модного проповедника, революционера, только что прибывшего из-за границы, и видного актера, длинноволосых студентов и стриженых курсисток, народников и марксистов.

Все-таки юнкер, воспитанник аристократического Павловского училища, «павлон», был здесь необычен. Антон тяготился своим положением. Сбросить бы мундир, расправить плечи, вырваться из тюрьмы, какой представлялась ему армия! Но после смерти отца вся забота о семье легла на его плечи. Надо было тянуть лямку.

На выпускных экзаменах в училище Костюшко получил высшие баллы, его произвели в чин подпоручика. Он может выйти в гвардию. Это значит — блестящая карьера, караульная служба во дворце, придворные балы, выгодная женитьба… Но Костюшко выбирает для дальнейшего прохождения службы Несвижский гренадерский полк. «Что вас там прельщает?» — спрашивает фатоватый адъютант, выписывая документы. «Простота формы», — с улыбкой отвечает Костюшко.

Полк стоит в Москве. Молодой офицер одинок в чужом городе. Часто проводит он свободные часы в Петровском парке. Здесь Москва совсем другая, чем на Кузнецком мосту. Мещанкой в ситцевом платье, с гладко убранными волосами под газовой косынкой, бредет она по дорожкам, подолгу сидит на скамейке, провожая задумчивым взглядом журавлиную стаю.

Совсем близко Петровско-Разумовский институт. Студентам, с гомоном, спорами и песнями проходящим мимо, и невдомек, что коренастый сероглазый офицер-гренадер мечтает оказаться на их месте.

День клонится к вечеру, зажигаются редкие фонари окраины, лакированные извозчичьи пролетки все чаще пробегают к «Яру», к «Стрельне», где ресторанный угар, цыгане, шампанское… Над городом повисает розовое облако, отблеск рекламных огней.

И опять казармы и та же муштра: «Ружье на плечо, к но-оге-эп!» И та же солдатская словесность: «Что есть солдат? Как поступаешь по бегущему арестанту? Опять же — у порохового погреба?»… А жизнь идет, и так страшно, что бесцельно, бесполезно пройдут годы!

Мать живет на скромную отцовскую пенсию. Сестры — уже взрослые, помогают ей. Антон Антонович начинает длинные и унизительные хлопоты для того, чтобы уйти из армии. Формальный повод находится: у него всегда было плохое зрение. Наконец ему удается уйти в запас. Итак, свобода!

Что теперь? Куда идти?

Возможно ли посвятить себя целиком науке, отдаться всеми своими помыслами изучению законов природы, в то время когда нагло попираются законы человеческого общества?

Кому будут служить открытия, которые ты сделаешь? Денежному мешку? Упрочению жестокого строя, который ты ненавидишь. Не есть ли борьба против этого строя первая задача твоей жизни? И не омрачит ли чистые радости познания тяжкая дума о страданиях народа под пятой деспота? Черной тенью падает она на страницу, освещенную свечой в ночной час твоего труда!