Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

— Ты думаешь? — с сомнением в голосе переспросил великий князь.

— А почему бы нет? Или вдруг, глядишь, помрёт кто-нибудь.

— Кто помрёт?! — насторожился суеверный Пётр.

— Так откуда мне знать? — простодушно пробасил камердинер. — Кто помрёт, тот уж и помрёт, это как Господь рассудит. А наше с вами будет дело — прийти на могилку и всплакнуть. А после выпить за упокой души.

Мужчины нестройно улыбнулись, довольные друг другом и неожиданно получившимся поворотом темы, деликатной и не вполне удобной для обсуждения.

— А ведь ты молодец, прямо molodchjck, — с укоризной сказал великий князь, не умея скрыть радость в глазах. — Разумеется, мы выпьем, если уж кто помрёт.

— Это как Господь рассудит, — назидательно сказал Крамер.

4

Через небольшое стеклянное окошко Бестужев мог видеть затянутые вечерней голубизной хорошо выученные подробности дворового московского пейзажа.

Между чёрных в этот час деревьев разгуливали и подозрительно вертели головами две вороны,

изредка сходясь и односложно переговариваясь друг с другом. В который уж раз вице-канцлер обратил внимание на странное отличие этих птиц от петербургских их сородичей: московские вороны были крупнее и ходили вразвалочку, как если бы внутри у них переваливался из стороны в сторону незакреплённый балласт. Нередко раскачивающаяся походка дополнялась ложной вороньей хромотой. Живший в московском доме Бестужева чёрный котяра, однако, достаточно хорошо усвоил мстительный и злобный характер местного воронья и потому, перебегая палисадник, выбрал сейчас ту из утоптанных тропинок, которая отстояла подальше от крылатых хищников.

Кроме снега, кирпичной охряной ограды на противоположной стороне улицы да чуть выступающего угла церкви, все остальные слагаемые заоконного вида казались в этот час одинаково чёрными. Синий и чёрный — то была типичная колористика московского зимнего вечера, чистого и тихого, как юношеский сон. В такие вечера Пётр Великий, снившийся иногда вице-канцлеру, любил, говорят, сидеть за чаркой в подвале Преображенского приказа, наблюдая за тем, как с помощью металлической полупетли и особого проволочного крючка мастера вырывают подопечным глаза...

Так называемая формальная логика и здравый смысл говорили о том, что состоялось полнейшее крушение. Бестужев не сумел противостоять приезду немецких принцесс, проиграл партию Мардефельду, так что его теперь уже неизбежная отставка суть вопрос времени. Вторая, ну а если считать с петровских времён, так и третья мощная волна немцев накатывала на Россию, и крутая перемена внешнего курса не то чтобы скоро произойдёт, но перемена такого рода происходила уже вот сейчас, в эту самую минуту, когда очередной красавчик из Мардефельдовой партии в такт своим размеренным (императрица любила, чтобы — размеренно) движениям нашёптывает её величеству необходимые перемены. Что ж, это и называется паскудным словом «политика». В конце-то концов, будучи в зените своей силы, сам Алексей Петрович вгонял в её величество основы антипрусской позиции тем же самым способом, через то же самое место. В лучшие времена у них с Елизаветой даже эвфемизм такой установился — «поговорить насчёт политики». И ведь говорили они насчёт этой самой политики, и совсем неплохо говорили, являя миру практически оптимальный пример совмещения приятного с полезным. Но те времена давно прошли, между императрицей и министром вновь установились сугубо официальные отношения, — и уж если на то пошло, правильнее было бы говорить об окончательном поражении англо-австрийского курса не теперь и не в связи с приездом аппетитных немочек (из всех представительниц прекрасного пола министр особенно жаловал датских и немецких женщин, было в них что-то влекущее, напрочь отсутствующее у русского бабья), не после появления принцесс, но за год до того, когда императрица вдруг дала Бестужеву приватную отставку.

На императрицу он не гневался — баба. Но даже в страшном сне Алексей Петрович не допустил бы прежде такой реакции своих единомышленников, на бытовом языке для пущей простоты именовавшихся «друзьями». Друзья показали себя во всей красе. Ещё на праздновании именин великого князя сначала барон Черкасов, а несколько погодя и граф Александр Шувалов дали понять вице-канцлеру, что противодействовать в создавшихся условиях немецкому курсу императрицы не намерены и до лучших времён складывают оружие.

Но Бог с ним, с Шуваловым, его министр и прежде считал этакой сумой перемётной. Вот рекюлада [72] Ивана Черкасова, как ни пытался министр сохранять равновесие, произвела действие удара в подвздошную впадину; с ним Бестужев даже и разговаривать не стал, поскольку всякий разговор мог бы лишь прояснить подробности позиции кабинет-секретаря Елизаветы. А в подобных ситуациях подробности министра не интересовали.

Нередко произносивший в разговоре с другими людьми, что у профессионального политика нет и не может быть друзей, но имеются лишь ситуативные приверженцы, вдалбливая другим эту тривиальнейшую истину, сам Алексей Петрович Бестужев-Рюмин склонен был свой случай относить к числу исключений, подтверждающих общее правило, но всё-таки исключений. Судьба не преминула преподать ему небольшой урок. Единственный человек, которого можно бы было назвать другом, с которым выпито-перевыпито за десятерых — Никита Панин, — письменно известил министра о том, что не намерен более поддерживать линию Бестужева, ежели та войдёт в противоречие с новым курсом императрицы. Так и написал: «ежели войдёт»! Своё письмо, написанное в Стокгольме, пометил Панин 14 января, что означало простую и невесёлую истину: переметнулся Никитка почти на месяц раньше остальных. Да ещё и письмо-то неизвестно зачем составил в этаком официальном тоне, подписавшись: «Граф Никита Панин».

72

Отступление (от фр. «reculer» — «отступать»).

Бестужева сейчас не столько даже горечь наполнила, в конце-то концов Бог с ней, с горечью: сегодня так, завтра этак жизнь повернёт. Письмо это всерьёз насторожило министра, поскольку Панин при всех своих манерах старательного ученика, желающего угодить всем сразу, был человеком редкостной проницательности и прозревал политическую конъюнктуру прежде, чем эта самая

конъюнктура прозревала самое себя. Природа наделила Панина умом, Господь сподобил огранить этот дар, подобно тому, как из каменной глыбы ювелир делает драгоценный камень, — но важнее оказывалась какая-то звериная способность Панина принимать безошибочные решения. Не глубоким анализом ситуации пробивался он, не просчитыванием ходов за оппонента, но провидческой саpacite [73] , так называемым седьмым чувством. Если до получения панинского письма поражение Бестужева было профессиональным, то после прочтения этого послания возникло ощущение того, как если бы жизнь вдруг рухнула. Причём рухнула по вине самого же вице-канцлера. Ведь когда выбор императрицы определился и немки начали свой долгий путь в Россию, иначе говоря, когда с каждой проделанной принцессами милей приближался крах министра, вице-канцлеру предложили осторожненько так устроить где-нибудь в саксонских землях нападение на поезд и что-нибудь сделать с пассажирками. Не беря, таким образом, грех на душу, можно было гарантированно предотвратить появление младшей принцессы при дворе в качестве невесты. Собственно, от Бестужева ничего и не требовалось, лишь только кивнуть головой да поскорее забыть предложение, чтобы когда-нибудь позднее иметь возможность вполне искренне возмущаться бандитизмом на дорогах. Нет ведь, чистоплюй, не захотел мараться.

73

Способностью (фр.).

И вот теперь, оставшись в одиночестве, вынужден расхлёбывать. Ни друзей, ни настоящей семьи, потому как та животная парочка человекоподобных существ, одно из которых называется «женой», а другое «сыном», за семью, даже за карикатурную семью, сойти решительно не могли. Бестужев был один как перст...

Но странное дело! Начисто лишённый покровительства, с неопределённым будущим и всё более слабеющим здоровьем Алексей Петрович Бестужев испытывал некоторое даже удовольствие от нахлынувшей на него светлой печали. В этот вечерний час, когда вороны, рассаживаясь на ветвях, так настырно каркали, что даже заглушали одиноко молотящий воздух кремлёвский колокол, вице-канцлер ощутил такой мощный прилив энергии, что поначалу даже сам испугался. Опрокинув рюмку (даже и дома он выпивал на европейский манер, маленькими порциями), он как будто очнулся, высвободился из глубокого сна, вынырнул на поверхность, хватил ртом воздух и в одночасье принял решение бороться — теперь уже не за деньги, не за идею (какая уж там идея у него), но бороться за самое себя, за своё имя. Безумство? Разумеется, но только ведь и царь Пётр безумен зело был, уж так был безумен, что и врагу не пожелаешь, а всю, почитай, Европу с ихними тет-а-тетами и фижмами по-своему плясать заставил. Коли уж век такой безумный, так и поступки должны быть соответственными. А что, между прочим, в этом что-то есть! Именно так он и сделает! Похоронить графа Бестужева решили?! Щас, щас вам граф Бестужев покажет, где раки зимуют. У царя помощники-то какие были, а? Вот и Бестужев таких точно себе подберёт из совершеннейшей грязи: пьяницы чтоб, ворьё, татары, евреи, безумцы... Вот уж тогда и посмотрим: жамэ или не жамэ!

Слабел заоконный свет, и соответственно растворялись, истаивали привычные очертания предметов. Ещё бы самую малость, и весь мир, зажатый в четырёхугольник окна, обратился бы в трёхмерный сон со всей полагающейся сновидческой атрибутикой, но тут как раз (как назло) в доме напротив ярко запылали сразу несколько окон, которые не замедлили уронить теневые кресты рамных перекрёстков на густо-синий снег, густо-густо-синий, такой прямо, что, обмакни кисть, забор покрасить можно. Под самым боком сильно ударил колокол на звоннице, и город, едва не сделавшийся сказкой, напомнил о своей принадлежности к вещному скучному миру. Тяжело вздохнув, вице-канцлер подумал и налил ещё одну. Выпил бы он не одну, да вставать завтра рано.

5

Принцесса-мать была знакома с маркизом де ля Шетарди весьма уже порядочно времени. Случайная встреча в брауншвейгском замке, три-четыре разговора в Париже и Штеттине — всё это не сделало их ни друзьями, ни любовниками; что касается последнего, то причиной был насмешливый норов маркиза, вздумавшего чуть-чуть разыграть Иоганну, которая к тому моменту была уже наполовину раздета и шутки не поняла. Словом, как бы там ни было, а дружбы меж ними не получилось. При разнице возраста в шесть лет в пользу французского дипломата Иоганна и раньше-то не казалась ему особенно лакомым кусочком, ну а теперь разменявшая свой четвёртый десяток принцесса в его глазах представляла собой курьёз, не больше того. Дело конечно же было не в одном только возрасте, но и в возрасте тоже.

Маркиз принадлежал к редкой и потому особенно уникальной категории настоящих мужчин, по-английски джентльменов, и потому при встрече с Иоганной выказал свою искреннюю радость, а чуть позже, на дне рождения у великого князя, застав принцессу за транспортировкой храпевшего Брюммера от лестницы (почему-то) к ближайшему дивану, тактично помог женщине, сделав при этом вид, что не заметил ни саму принцессу, ни расстёгнутые штаны Брюммера. После того на эту тему не было меж ними произнесено ни слова, тот и другая сделали вид, словно ничего и не было. Отношения складывались в тональности охлаждённого дружелюбия, как определил это для себя маркиз: ограждая себя от возможных домогательств со стороны пылкой женщины, он не спешил отпустить от себя мать будущей (как знать?) супруги будущего российского императора. Однако же с первых дней в России категорически дал понять Иоганне, что если меж ними когда-нибудь и возникнет любовь, то лишь платоническая и ещё раз платоническая. Женщина после тридцати для Шетарди могла быть только другом.

Поделиться с друзьями: