Начала любви

Но, с другой-то стороны, Лесток связан с императрицей и может представлять какой-то интерес лишь до тех пор, покуда жива Елизавета, а русские монархи нечасто, правильнее сказать, не всегда подолгу находились у власти. Вот, скажем, перед Елизаветой была Анна Леопольдовна: так ведь и вздохнуть спокойно не успела, как безжалостный ветер перемен отнёс её от столиц чёрт знает куда... А Брюммер, сколь бы ни казался груб, имеет сильное влияние на Петра, который рано или поздно сделается императором России. Вот, пожалуйста, и право выбора, хотя от этого самого выбора Иоганне ничуть сейчас не легче.

Словом, Иоганна-Елизавета согласилась бы отказаться от права выбора и навсегда, выражаясь языком Штелина, превратиться в «простого» человека, если бы в обмен судьба согласилась вести принцессу от хорошей жизни к жизни ещё более хорошей. Тогда бы и выбор не понадобился.

Или вот ещё один пример из той же самой категории «свободы выбора».

Привезённые из Цербста вещи и бельё нераспакованными оставались в сундуках. Если поначалу старшей принцессе было недосуг распорядиться на сей счёт, то позднее, когда придворные мастера понашили ей и её дочери новомодных туалетов, когда появилось бельё, о каком в затхлом Цербсте и слыхом не слыхивали, надобность раскладывать привезённые вещи вроде бы как и отпала. Однако скаредная, подобно всем своим родственникам, с детства приученная «беречь талер пуще глаза», сызмальства впитавшая, что хорошего много быть не может, Иоганна-Елизавета сумела-таки выкроить время и принялась руководить разбором поклажи. Привычно следя за извлекаемыми вещами и сортируя их по группам, не забывала принцесса присматривать за слугами, которые, наплевав на чувство долга и презрев страх, отличались в России чудовищной вороватостью и умудрялись «тибрить», как тут выражались, лакомые кусочки даже с тарелки самой императрицы. И неудивительно, что Иоганна-Елизавета с неторопливых девиц, приставленных к ней в услужение, глаз не спускала.

Распаковав и разложив свои тряпки, она принялась за вещи дочери, и в одном из сундуков вдруг обнаружила отрез превосходнейшего небесно-голубого атласа с тончайшим рисунком по всему полю. Материю такого качества умели делать только лишь в Англии да в Цербсте, причём не уступавшая по качеству выделки цербстская материя отличалась более низкой ценой и потому завоёвывала умы и сердца модниц по всей Европе. В Цербсте, когда Христиан преподнёс этот отрез дочери в подарок, материя не показалась Иоганне, а тут, в Москве, принцесса увидела атлас — и хорошее настроение враз исчезло: материя формально принадлежала дочери, которая, разумеется, никогда не сообразит поинтересоваться, а не желала ли бы мать иметь такой же атлас.

Казалось бы, Иоганна могла попросить Софи о небольшом одолжении, но ведь попросить — значило унизиться. И опять появился выбор, чёрт бы его побрал, выбор между приобретением атласа ценой унижения (и потом, неизвестно ещё, пойдёт ли эта дрянь навстречу просьбе родной матери) или не унижаться и терпеть ещё большее унижение, когда в платье из этого вот атласа дочь совершенно затмит и оттеснит на задний план её, Иоганну, которой и без того несладко приходится при русском дворе... Чем больше думала она, тем более утверждалась в мысли, что платье из голубого атласа могло бы расположить Лестока быстро и однозначно в её пользу; Иоганна даже развернула материю, приложила к себе и посмотрелась в зеркало. Ну так и есть! Такое было ощущение, что ткань и особенно узорчатый рисунок делали специально для Иоганны-Елизаветы. Ей сейчас, при виде отражения в зеркале, до такой степени захотелось иметь это платье (она даже представляла, что рукава нужно сделать вот так и так чуть-чуть, от лифа пустить вниз и потом ещё вот эт-так... и будет очень даже миленькое платье), что даже в животе заурчало. Как женщина страстная и суетливая, Иоганна желала вещи и желала мужчин с одинаковой телесной симптоматикой, в чём, однако, едва ли отдавала себе отчёт.

Тем более что на прошлой неделе подобный наряд видела Иоганна-Елизавета на императрице; и хотя материя была попроще (тоже голубая, впрочем), платье императрицы выглядело божественно, так что теперь появлялась возможность сквитаться.

И надо же такому случиться, что как раз о ту пору с дочерью опять вышла размолвка, короткая, но всё-таки неприятная, и, стало быть, требовалось выждать некоторое время, прежде чем можно будет, не роняя достоинства, попросить Софи о некотором одолжении.

Но ничего, ниче-его! Помиримся с паршивкой-дочерью, возьмём у неё ткань, сошьём себе неподражаемое платье, и пускай тогда весь двор узнает, что такое красивая женщина в самую пору расцвета своей красоты.

3

Чтобы не возбуждать у своего мужа необоснованных подозрений, Иоганна-Елизавета регулярно писала ему пространные отчёты о своём российском житье-бытье, про успехи, про дочь (обязательные пять-шесть строк в конце письма). Во всяком послании обращалась она к Христиану-Августу словами «mon tres cher», хотя писала мужу исключительно по-немецки, как Христиан и предпочитал. Причём в первых письмах неизменно речь шла о том, что Христиан-Август обязательно получит приглашение на свадьбу дочери (о свадьбе вела речь, словно бы то был решённый вопрос), а как только Христиан приедет в Россию, тогда уж они подумают, где им лучше обосноваться, и проч. и проч. Дежурными были обеспокоенность здоровьем мужа и повторение случайно схваченных в случайном разговоре рецептов от разных недомоганий. Рецепты излагала Иоганна очень подробно, с нажимом и росчерком при написании любимых ею «h», «b» и «g». Давала она мужу также советы касательно того, как лучше приготовляться к будущему отъезду в Россию: что лучше взять с собой, что оставить на попечение брата, а о чём не беспокоиться вовсе.

Если поначалу Иоганна и не была вполне уверена, захочет ли императрица пригласить Христиана-Августа в Россию, то со временем сомнения рассеялись: её величество и слышать не желала о сколь угодно кратковременном приезде князя.

Хорошенько изучив подлую человеческую природу, по горькому своему опыту зная, сколь легко приезжают иностранцы в империю, какую изворотливость проявляют при выклянчивании подачек (а среди попрошаек немцы — самые первые, это уж как Бог свят) и сколь непросто подчас бывает развернуть дорогих гостей в сторону покинутой ими второпях родины, — зная всё это и желая принять превентивные меры, императрица распорядилась: чтоб даже духу Ангальт-Цербстского князя в её владениях не было.

Услышав о таком распоряжении, Алексей Петрович Бестужев даже поперхнулся. Ну, Елизавета Петровна, ну даёт! А он-то, слюнтяй, об отставке помышлял, и вдруг на тебе — этакий неожиданный оборот.

— А что же с этой делать? — дерзнул спросить вице-канцлер, кивнув при этих словах влево вверх: если бы мысленно продолжить едва намеченную таким вот образом линию, она как раз и упёрлась бы в ту часть дворца, где располагались комнаты принцесс. С тех пор как министру сделалось очевидным нерасположение императрицы к матери-принцессе, иначе как местоимением он в разговорах Иоганну-Елизавету не называл. — Как с ней поступить?

— Погоди, время придёт... — со знакомым ему прищуром произнесла императрица и не докончила предложения, что свидетельствовало о серьёзности высочайших намерений.

Дипломат Бестужев и виду не подал, хотя в тот самый момент едва собственным же сердцем не подавился: оно подпрыгнуло и принялось колотиться возле самого горла, отчего даже дышать сделалось трудно.

Когда же распоряжение императрицы относительно возможного приезда в Россию Христиана-Августа обошло ближний круг придворных и в свой черёд дошло до Иоганны-Елизаветы, принцесса несколько призадумалась. Нет, без супруга она совсем не чувствовала себя дискомфортно, и более того, окажись она среди «непростых» людей, получи возможность выбирать между разрешением и запретом на приезд собственного мужа, ещё неизвестно, какое решение приняла бы она сама. И всё-таки это был недобрый знак. Ведь если всё пойдёт своим чередом и молодые люди поженятся, то не получится ли так, что после свадьбы будет решено не задерживать более маму супруги великого князя. От русских можно и нужно ожидать любого хамства, быть готовым к самому худшему варианту развития событий. А коли так, то за время пребывания при русском дворе следовало упорядочить те несколько вопросов, которые представляются наиболее значительными.

Один из таких — голштинский вопрос.

Голштейн, или Голштиния, как, коверкая язык, называли русские эту землю, Иоганна-Елизавета рассматривала в качестве варианта, могущего существенным образом поправить финансовые дела и избавить принцессу от унизительного безденежья.

Если в Пербсте и ранее в Штеттине принцесса испытывала денежные затруднения и вынуждена была признать своё стеснённое материальное положение, то с приездом в Россию она в полной мере ощутила собственную нищету. Другим словом не назовёшь. В её положении Голштейн был своего рода панацеей.

В стародавние времена, когда Иоганна была ещё совершеннейшим ребёнком, в самый разгар Северной войны датчане, тогдашние союзники русского царя Петра Великого, преследовали части шведской армии под командованием генерала Стенбока. И вот в результате преследования датчане этак незаметно заняли Шлезвиг, да ещё и прихватили изрядную часть Голштейна.

Униженный голштинский герцог оказался, таким образом, буквально ограблен датчанами. Он рассчитывал поправить дела за счёт наследования шведского трона, если бы после убийства Карла XII не оказался жертвой интриг. Герцог остался с носом.