Начало Водолея

ний у русских.

(Из архивов КГБ)

Странной, непохожей на себя была эта зима.

Наш Герой и относился к ней как к чему-то противоестественному. То в январе зацвела трава, а то, когда вдруг с утра наступала оттепель, к вечеру неожиданно ударяли морозы.

Но странное еще не значит волшебное. А всем вокруг так хотелось чуда. Чудо в представлении Нашего Героя должно было быть двояким: во-первых, не очень обременительным, а во-вторых, с хорошим концом.

От чудес зла все уже так устали...

Но с каким именно хорошим концом? Наш Герой не раз задумывался об этом. Всякие потусторонние существа, привидения, феи были им давно изучены по многочисленной, продающейся теперь на каждом книжном развале, брошюрованной и плохо изданной литературе и особенно не грели.

Он сам мог бы, если понадобиться, создать вполне правдоподобную мистическую ситуацию, если, конечно, было бы для кого, но вдруг и без него развелось такое количество мистиков, прорицателей и экстрасенсов, что особо его фокусы никого бы не удивили.

Книги его печатались мало. Импортную жену, собаку. Кота и мамочку надо было содержать, поэтому он подвизался и. Надо сказать, не без успеха, в консультировании некоторых коммерческих предприятий, а в свободное от зарабатывания больших, но исчезающих столь же мгновенно денег продолжал писать. Писал больше по привычке и еще от бесконечного стремления занять чем-то утомленный ум, нежели от каких-то эгоистических стремлений прославиться.

Однажды он сидел за письменным столом и, по обыкновению своему, обманывал сам себя, предполагая, что-то сочиняет, иначе говоря - работает. Его сегодняшние дела были им как будто сделаны. Он уже узнал по телефону, что мамочка его здорова и пребывает в прекрасном - что редкость в последнее время - ровном настроении, уже была выгуляна им собака и накормлен кот, выключен телевизор, и его очаровательная и любимая жена, ухоженная и милая лежала в постели, соблазняя его к пустякам. Как вдруг он обратил внимание, что перо, которым он, по обыкновению своему так любил писать, исчезло...

Винченца задремала. Наш Герой посмотрел на нее и впервые подумал о том, что нет большей пытки для писателя, чем когда любимая женщина, самая дорогая и вкусная, самая волшебная и милая, могущая все, не может хотя бы для фарсу взять вот эдак и почитать рукопись ли, или книгу собственного мужа.

Не может, потому что его родной язык - русский, а он такой трудный, что даже их любовь не способна правильно расставить падежи.

Перо запропастилось неизвестно куда.

Он так и не нашел его, смотрел на сперва дремлющую, а потом уже в отчаянии уставшую его ждать жену и заснувшую так же красиво, как и ждущую. Он подумал, что иностранки умеют себя подать, быть красивыми и нравиться. Наших бы деть как их. И обещают, что лет через пять удастся.

Он достал шариковую ручку вместо шикарного убежавшего куда-то "паркера" и, расписав ее, принялся было вычерчивать свое имя, что всегда было у него верным признаком того, что сейчас вот-вот его осенит и покрытым письменами окажется уже целый лист, а там пойдет... Но не тут-то было.

Натура - вот она, перед глазами. Опиши волшебное тело той, которую любишь, ее щиколотки, бедра, ямочки на них, шею, покатость плеч, опиши подушки, на которых она не лежит, а возлежит, и волосы, которые эти подушки обнимают.

Но нет. Если бы писатели были такими умными, их было бы значительно меньше.

Он посмотрел в зеркало. И вдруг увидел там маму. Кто похож на мать, тот бывает счастливым. Видение исчезло, пригрозив ему лечь спать и прекратить бездарное сидение за столом.

Но глупый Наш Герой, вместо того чтобы бросить и задрипанную ручку, и бумаги, и прилечь рядом возле женщины, которую многие окружающие считали чудом, и огладить бы это чудо, провести пальцем по ее лбу, носу, осторожно по верхней губе и подбородку, перейти потом на шею так, чтобы не потревожить ее сон, дотронуться до груди и мягко, уже не пальцем, а ладонью - ее живота и там, услышав знакомое: "иди", вдруг неистово учинить бы творчество в первозданном, земном смысле этого слова, - как всякий русский писатель, испорченный безденежьем и революциями, сомнениями и табаком, вместо того чтобы замучить до смерти в объятиях родную женщину, вместо того чтобы наконец довести до бесчувствия любимую (хотя, в банальном, философском смысле этого понятия, лучше служить матери, чем всегда), с тоской стал решать перед измятым листом бумаги бесконечные вопросы "что делать?" и "кто виноват?".

Винченца меж тем спала, а Наш Герой, все реже поглядывая на нее, принялся наконец записывать, досочиняя то, что давно уже отмечено было в его записной книжке, а именно как раз про то волшебство и про то, что волшебник приходит только к тому, кто его ждет. И поэтому никогда он не придет к его Винченце. Да-да, не придет. Он ведь, надо думать, ищет дух, а не тело.

Посражавшись полчаса с листом бумаги, Наш Герой наконец смилостивился, устал и прилег рядом с женой, но лежал не долго, начал засыпать, а потом, уже сонный, встал, выключил забытый над письменным столом свет, и, совершенно не думая о том, что именно она, лежащая рядом, подарила ему вдохновение, отодвинул ее ноги ближе к стене, чтобы было побольше места, и окончательно заснул.

А во сне, во сне, который тотчас же, как видеоролик, предстал перед его сознанием, он увидел то, о чем давно уже мечтал.

Он увидел чудо.

Собственно, он с самого начала сна понимал, что такого не может быть, но, тем не менее с самого начала же вдруг расслабился и поддался неведомым силам.

Вероятно, мозг его не спал полностью, потому что контролировал происходящее. И все. Что происходило с ним, он знал, как будто второй или третий раз читал знакомую книгу. То самое, что было теперь с ним, происходило и с тысячью очевидцев, сумевших, покопавшись в глубинах памяти, восстановить главное, о чем думает человечество с момента своего существования.

Оно думает о жизни и смерти.

Во сне он совершенно явственно видел себя лежащим рядом с Винченцей, причем она виделась ему "не в фокусе" и ее изображение напоминало плохо сделанную нечеткую фотографию, а все внимание его было сосредоточено на самом себе.

Его тело выглядело неподвижным и безмятежным. Иногда по нему пробегала дрожь, которую он никогда не ощущал доселе.

Присмотревшись, он обнаружил, что оно покрыто голубым контуром, незаметным. Если не обращать на него внимания.

Вдруг этот контур слегка сместился, и Наш Герой почувствовал в теле, которое он продолжал до этого мгновения ощущать, необыкновенную легкость, такую, словно с него сняли уздечку или сковывающие рамки. Тело стало воздушным, и он уже готов был приподняться в воздухе над кроватью, но отчего-то раздумал это делать.

Очертания его тела в это время сдвинулись еще раз, и вот уже контур головы лежит на груди у его собственного тела и продолжает еще сдвигаться, а самое тело продолжает безмятежно и неподвижно покоиться, словно бы спать.

Наш Герой с любопытством наблюдал это превращение и вдруг отвлекся, а как раз в это время контур, окончательно освободив его, взмыл к потолку.

Несмотря на темень, в комнате казалось светло. Винченца перевернулась на другой бок и, просунув свою ногу между его ног и положив одну руку на его грудь, продолжала спать.

Он знал, это ее любимая поза. И, несмотря на то что он не был теперь в своем теле и не был в границах контура. А смотрел на все это откуда-то извне. Ему казалось, что он чувствует ее тяжесть.