Над краем кратера

– Значит, ты все знаешь о Лене, а тогда, на углу, у университета, и бровью не повела.

– Я что, глупее тебя? Одно меня беспокоит. Мы с тобой не предохранялись, а я не забеременела.

– О чём ты?

– Я хочу иметь от тебя ребёнка. А вот не получается.

– Для этого ты прилетела?

– Но не залетела.

– Откуда вдруг такое остроумие.

– Ну, не совсем же я такая дура.

– Ты не дура. Ты просто с ума сошла.

– Сошлась. С умом.

– Ты о чём?

– Меня тут просветили. Ты, говорят, у них голова. Скоростник. У тебя вроде бы даже скоро диссертация будет готова. Так что, я упущу такого преуспевающего мужичка?

– Не называй меня мужичком. Но кто тебе всё это сказал?

– Не мне сказали, а профессор из Ленинграда сказал им.

– Что? Профессор прилетел?

– Видишь, я знаю это раньше тебя. Похвали меня за расторопность.

– Слушай, подруга, ты законченная ведьмочка. С тобой надо держать ухо востро.

– А губы как держать, губы?

И она снова припала своими губами к моим, и передо мной снова всё поплыло.

Потом я сказал:

– Хочешь, давай распишемся.

А она сказала:

– Но я же не беременна.

И еще сказала:

– Слушай меня внимательно. Я отсюда лечу в Питер к тете, папиной сестре. Она там какая-то шишка в отделе просвещения. Так что мне работа учительницы обеспечена. По моим расчетам, ты через полгода, максимум восемь месяцев, прилетишь готовиться к защите диссертации. Там всё и решим. А теперь, я устала от наших глупых препирательств. Дай поспать.

Мы не разлучались целую неделю. Витёк успел вернуться. Увидел Свету и впал в шок. Обнялись они и расцеловались. Выгнали меня из дома, и часа два секретничали.

Вместе поехали провожать ее в аэропорт. Все проходящие смотрели с удивлением, как мы долго стояли в обнимку втроем. Витёк совсем пал духом, пустил слезу.

Мы успели довольно быстро вернуться. Был у меня долгий разговор с профессором Огневым, который, оказывается, прилетел специально по моему поводу после того, как ознакомился с моими материалами. Выходило, что я поеду в Питер даже раньше, чем полагала Светлана.

Я довольно поздно вернулся домой, но Витёк не спал.

– Слушай, – сказал он глухим голосом, – я решил перед тобой повиниться. Был у меня тайный умысел устроить тебе аварию на буровой. До такой степени я тебя ненавидел. Я же знаю там, что где лежит, включая взрывчатку для пробивки шурфов в твердых грунтах. Но вот, увидел Свету, и руки опустились. Ты света не зажигай, они и сейчас дрожат. Еще прихвачу в наказание болезнь Паркинсона.

– Никакая это не болезнь. Всё от водки. Перестань казнить себя.

– Счастливчик ты. Голова у тебя железная. Ничто тебя не берет. И девки любят.

VI В тенетах дождя

Ночь. Длится дождь. Так долго и так мерно.Набряк водой карниз.Молчит рояль – узлами чутких нервовЗастывший организм.И тишина. И дальний вздох глубинный —Струны усталой дрожь.А мальчик спит. Стучат часы в гостиной.И долго длится дождь.Он вдруг упал. Аккорд стекал обрывомВ застывшие зрачки.А мальчик спит. Бесшумен под обрывомГлубокий ход реки.Он вдруг упал. Кто он? Никто и не был.Жизнь – струн мгновенный срыв.Так падают, лицо открывши небуИ кулаки раскрыв,И выдохшись в бессилие немое,В Ничто. Конец один.А мальчик спит. Течет река и моетНемую стылость глин.А мальчик спит. Вне времени и тлена.Дождь. Пот из крепких пор.Спит вниз лицом, поджав к груди коленаИ пальцами – в упор.Спит, силой наливаясь. Как в утробе —К коленям – голова,В упор ладони – чтобы вскочить и чтобыОткрыть рояль. ЕдваКоснуться звуков. Пусть остынут векиИ вечен смерти ход.Стоят кусты, погружены, как вехи,Во глубь влекущих вод.Ночь. Тишина. И дальний вздох глубинный.И тонкой жилы дрожь.А мальчик спит. Стучат часы в гостиной.И долго длится дождь.

Чем дальше уходило время, тем больше меня беспокоил неожиданный приезд Светланы. Я старался припомнить каждое слово нашего диалога, и все в нём было подозрительно, особенно мельком всплывшая история с Юрой Царевым, и, конечно же, разговоры ее о беременности и желании иметь от меня ребенка. Улетела и как в воду канула. Ни писем, ни телеграмм. Послал ей несколько телеграмм, как и раньше, на адрес родителей, явно не веря, что она их получит, принимался писать письмо, бросал тут же. Достоверно было лишь одно: она села в самолет на Ленинград. Говорят, а был ли мальчик. А была ли тётка? Ощущение было такое, что пустилась она в такой далекий путь ко мне, чтобы саму себя в чем-то убедить.

Я был уже научен горьким опытом внезапных исчезновений моих пассий. И всё же такие перепады в отношениях с прекрасным полом сбивают с ног. Светлана мне всё время снилась. Я вдыхал запах ее тела, волос, я умирал от прикосновения ее умопомрачительных губ. Она ведь была первой и пока последней моей женщиной. Это гнетет и когтит душу. Когда слишком часто клянутся друг другу в любви, дело кончается полным крахом. Ведь все эти клятвы от страха, что всё это хрупко и в любой миг может разлететься в прах. Накаркал же мне Витёк, обозвав счастливчиком.

Я долго пропадал на буровых, и к ночи уставал так, что вся чертовщина, лезущая мне в голову, была какой-то блеклой, как через плёнку, на грани бодрствования и дрёмы, и я проваливался в сон, как в омут. Надо было многое наверстать перед отъездом в Ленинград. В такой ситуации время бежит быстро.

Работы над диссертацией было еще предостаточно. Так пролетело три месяца. Никогда я так интенсивно и, в общем-то, успешно не работал. А там ждал меня отпуск – путевка, купленная в одесский дом отдыха, о которой я, глупец, упомянул в одном из писем ей, по сути, на деревню не дедушке, а её папе с мамой.

Летел я в Москву, где необходимо было побывать в библиотеке ГИНа – геологического института. Москва плавилась от жары. В поезде на Ленинград – «Красной стреле» стояла невыносимая духота. Я сел в кресло, в отупении следил, как мелькают за окном в июльском зное бесчисленные подробности станционных построек и служб.

Через час от Москвы внезапно и ощутимо похолодало. Я даже подумал: вентиляция испортилась, перестаралась. Но и солнце исчезло, а когда – не заметил. Становилось всё холодней и холодней. Извлек из чемодана куртку. По всему вагону щелканье, возня: все одеваются. Стало пасмурно. Ближе к Бологому прошёл как бы пробный дождь, замер косыми брызгами на стеклах, увял, стал уже высыхать, стареть, пылиться.

Но тут прорвало новым дождем. Вечерело. За призрачной тканью дождя, по низу туч, тянулся сухой багрянец, бледнел, совсем поблек. И встал над полями, плоскими водами, вровень с полями, низко уходящими лесами и перелесками белесоватый свет, будто из зелени, такой раньше бархатной и сочно-сырой, из вод стально-голубых, из всего, что таило намек окраски, высосали цвет, надраили наждаком. И стало все белесоватым, лунатическим.

Тот же белесоватый свет стоял над городом, когда в одиннадцатом часу ночи я приехал на Московский вокзал, свез вещи в приготовленную мне заранее комнату в общежитии аспирантов, и поехал на Невский проспект, мутно блестевший в дожде. Давно забытое чувство ожидания гнало меня к Неве, Аничкову мосту с конями Клодта, к шпилю Адмиралтейства, – кораблю, грезящему дальними водами, все время держащему на весу гигантские якоря как бы за миг перед отплытием. Я признал в этом городе свою тоску и радость, я пугался смутных предчувствий и тревожных надежд, которые охватывали меня ветровыми порывами на невской набережной. А дождь не переставал хлестать по лицу парусом, косо выносящимся из-за зданий. И каждый поворот обдавал ожиданьем.

Дождь продолжался и на следующий день. И как всегда, в дождь жизнь на улицах была мимолетной. С утра торопились на работу, затем – с работы – в магазины, домой. Кто искал развлечений – бежал в театры, рестораны, кино. Все торопились мимо, сосредоточенно, подобно парашютистам в момент приземления, вися на ручках зонтиков, с голодным желанием в глазах: поскорее к теплу, к уюту. Улицы были моими, я жил их ненужностью, драгоценной россыпью колонн, лепных деталей, фризов. Глядят на них, причудливо-прекрасных, или равнодушно скользят мимо взглядом. Я подолгу стоял на мостах и глядел в бутылочно-зеленую, иногда глинисто-черную воду, всю в ряби от дождя. У меня была уйма свободного времени с обеда, и чудесно было его проматывать на улицах, площадях и набережных. И всё время передо мной стояла Светлана, подобно световой рекламе, которая перетекает со стены на стену, с фронтона на фронтон, словно бы преследует тебя, и от нее не сбежать.