Над краем кратера
Шрифт:
– Так ведь и я…
– Знаю. Не говори. Ты тоже сбежал. Вот мы и встретились.
Мне, который иногда вел себя, как последний слюнтяй, захотелось в порыве броситься ей на шею. Кажется, даже глаза мои стали мокрыми. Но я сдержался, только осторожно обнял ее и мы снова на этот раз целомудренно поцеловались.
Утреннее море было бурным, заливало пляжи, Волны докатывались до бровки дороги, идущей вдоль моря. Катерок с трудом пришвартовался к дощатому дебаркадеру. Его подбрасывало на волнах, качало со стороны на сторону. Брызги залетали в небольшую стеклянную рубку, где всего-то было несколько пассажиров, рискнувших в такую погоду плыть на катере, вместо,
Раньше, каждый раз, когда в первый миг я видел возникающую передо мной Лену, что-то обрывалось во мне, возникал слабый холодок в груди, ком подкатывал к горлу, я даже боялся открыть рот, чтобы не начать мямлить и заикаться. Это действительно был всего лишь миг, потом проходило.
Теперь, несмотря на сильную качку, я сидел, замерев, и знакомый слабый холодок в груди не проходил, стоял во мне, как неколеблющаяся вода в сосуде. Я боялся пошевелиться, словно держал хрупкое существо, ребенка и, шевельнувшись, мог нанести ему травму.
Площадь перед Ялтинским пароходством была покрыта лужами, отражающими облачное небо. Возникло солнце. Света оживилась, но держалась за меня, как будто боялась отпустить.
– Слышишь, Светлана, оставайся еще на пару дней. Куда ты торопишься? Ну, заказала раньше билет. Сейчас ведь не сезон, в кассе полно билетов. Сдай свой, и поменяй на рейс, который через два дня. Я сниму номер в гостинице. После романтики гор поживем в нормальной обстановке.
Она отрицательно покачала головой:
– А твоя работа?
– Она у меня не нормированная. Позвоню, и все будет в порядке.
– Куда ты позвонишь? В палатку?
– В Симферополь.
– Нет, нет. Не могу никак. Ты же скоро собираешься в родные пенаты, не так ли? Я тебя буду ждать. Ну, не сердись. Обними меня.
До отплытия теплохода оставалось еще несколько часов. Мы сидели в кафе, напротив друг друга. И над ее головкой в легкой пелене дождя курилась вершина Ай-Петри, и далее – Бабуган-яйла, Чатыр-Даг. А за ними – совсем родственная мне очертанием – Демерджи-яйла. И я знал, что этот миг с навечно входящей в мое сердце линией Крымских гор и прекрасным лицом женщины, спасшей меня от гибели и бескорыстно подарившей мне любовь, станет частью моего существа на всю оставшуюся жизнь.
Опять я один. Продолжаю взбираться в горы, и карстовые воронки, кусты можжевельника, мелкие деревца, расщелины, редкие островки трав между известковыми скалами – все складывается в каждый миг по-иному, глаз не устает.
Глазеешь, глазеешь. Во взгляде появляется особенный «глазеющий» блеск. Может, он и обманул профессора Огнева из знаменитого Ленинградского ВСЕГЕи – Всесоюзного научно-исследовательского геологического института, знатока юрского периода. Сопровождал я его по горам Крыма. Вероятно, он принял этот блеск в моих глазах, как едва ли не хищную хватку исследователя, а мою безучастность за чувство достоинства, и пригласил меня к себе в сотрудники. Через пару месяцев я должен отправиться в Ленинград, а затем, в Каракумы, в Азию, куда я давно мечтал попасть.
Само слово, кажется, вливается в меня бальзамом: Азия.
Начинается новый период жизни.
Я расставался с Крымом, как с незабываемым временем моей юности. Дал телеграмму Светлане, просил заказать гостиницу.
Ехал поездом до Херсона, автобусом до Одессы по солончаковым степям мимо озер, лиманов скифского Причерноморья, ехал и думал, что к местам отгоревших лет есть, оказывается, каждый раз новые дороги, которых не знал, и они ждут тебя до поры, пока ты жив. От Одессы до города студенческих моих лет опять ехал поездом.
Вокзал,
тот самый, приземистый, средневековый, с огнями из-под козырьков, слишком озабоченный своими делами, теперь уже наплывал на меня. В окно вагона на довольно пустом перроне я увидел ее фигурку в ставшем для меня уже легендарным зеленом пальто, и во мне на миг что-то оборвалось, и слабый холодок возник в груди, и губы пересохли, и никак я не мог утолить жажды, хотя мы замерли в долгом поцелуе.Наконец мы оторвались друг от друга, и она деловито сказала:
– Ну, поехали. Ты же мечтал пожить в гостиничном номере. Завтра у нас занятия до трех часов дня. Придешь за мной?
– Ты куда? – с тревогой спросил я.
– С тобой, миленький мой, с тобой. Куда же я денусь. Очень по тебе соскучилась. Три месяца, это же вечность. С ума сойти.
Гостиница была неказистой, но только в такой могли нам вдвоем дать номер.
И опять была диковинная ночь, и мы сидели вдвоем в белой стерильной ванне, вспоминая два озерца дикой природы, две купели – Ай-Андри и Ай-Анастаси, купание в которых было освящено лишь небом и горами, и впрямую пуповиной было связано с чистейшей родниковой водой, несущей в себе небесные росы, сгущения дождевых облаков, низвергнувшиеся на землю и профильтрованные сквозь известковый камень. Те два дня пребывания на высотах мы были истинными детьми природы. Насколько я понял из восторженных рассказов Светы, она успела подробно оповестить о своем пребывании со мной в горах Крыма, вызвав зависть женской части всего их курса и даже за его пределами.
Я уговорил ее несколько изменить наши планы. Завтра еду на неделю к маме и бабке. Затем вернусь, и после занятий буду ждать ее на углу у здания Университета.
За этот год мама как-то сразу постарела, а бабушка стала совсем сухонькой и легкой. Не отходила от меня, держала за руку. По-моему, ей вообще было странно, что я рядом. Когда-то она отпустила своего сына, маминого брата, он уехал много лет назад в Европу, когда в нашем городке еще был румынская власть. Так больше и не появлялся, изредка присылал письма. Потом и это прекратилось. И все дело было в том, что руку отпустила, говорила бабушка, надо было крепче держать, а то чуть выпустила, и как будто и не было у нее сына. Что письма? Чернильные загогулины, пустое. Бабушка не только не сомневалась, она просто знала, что это именно так. И раз я нежданно-негаданно рядом, а глядеть ей на белый свет не так уж много осталось, она и ходила за мной по дому, держала за руку. Пальцы у нее были костлявы, прохладны и гладки.
– Кожа и кости, – говорила она, когда я утром умывался по пояс, – что случилось? Ты всё очень близко берешь к сердцу. Тебя переучили. Гони от сердца. Беда, когда переучат. Еще прадедушка твой это говорил, а он был мудрец. Ты так раньше пел, а теперь молчишь. Думаешь, выжила из ума, бабка старая? Тоже мне работа: собирать камни. Я всегда была против этого.
В один из дней я с удивлением увидел, что она вшивает мне в штаны потайной кармашек. Оказывается, она решила вложить туда амулет – маленький свиток Торы, который ей подарили в день ее совершеннолетия, когда ей исполнилось двенадцать в 1901 году.
Всю свою долгую жизнь, даже через страшные годы войны, она проносила ее на груди. Когда мне было десять лет, мама взяла старенького учителя. Он заставил меня выучить наизусть заупокойную молитву по отцу – «Кадиш». Заодно, я зубрил целые главы из Книг пророка Исайи и Экклезиаста. Подростком я довольно бойко читал на древнееврейском языке. С годами многое подзабыл, к большому моему сожалению. Пока бабушка дошивала кармашек, я осторожно раскатывал свиток и пытался что-то прочесть.
– Теперь, – сказала она, – это будет тебя вечно хранить.