Над океаном

Пройдя в кабинет, Агеев машинально включил радиоприемник, толкнул наружу створки окна и уселся боком с края стола, показав на кресло у окна:

— Садись.

Он порылся в ящике стола, нашел и повертел задумчиво в пальцах какую-то лекарственную упаковку, подумал и решительно, со стуком, задвинул ящик.

— Послушай, Машков. Я не собираюсь предупреждать тебя, что, мол, разговор по душам и все такое прочее. Ты ведь, можно сказать, политработник. Я — давно политработник. И я женат двадцать лет. Ты понимаешь, к чему я?

— Нет, товарищ подполковник.

— Машков, — поморщился Агеев, — не валяй дурака. Ты ж неделю назад в этом кабинете называл меня по имени-отчеству. А через несколько часов вылетаем вместе. Ох, Машков!

— Так, выходит, все-таки по душам, товарищ... Игорь Михайлович?

— Не становись в позу, Машков. Никто тебя не обижал, а я тем более.

— Извините, Игорь Михайлович. Можно вопрос?

— Давай, конечно.

— По-честному?

— Ох, Витя. По-честному, по-взрослому... Ну?

— Чего вы от меня хотите? Скажите сразу, и я сразу отвечу.

Агеев пошевелил челюстью, задумчиво пососал щеку и грустно сообщил:

— Зуб невозможно болит. Пломба полетела. Ты их боишься?

— Дантистов? Не то слово.

— Вот и я — не то слово, — вздохнул Агеев, потыкав пальцем в толстую щеку. — Потому-то и жене боюсь признаться. Сразу шум, крик, к врачу потащит — сама ж врач. А идти все равно надо... Так вот, Витя. Честно отвечу. Тебе надо решить, как все можно забыть.

— Вернуться? — изумился Машков.

Агеев кивнул, внимательно глядя Машкову в глаза.

— А кому это понадобилось, чтоб я решал такое?

— Мне. И тебе.

— Ох, Игорь Михайлович! — почти засмеялся Машков.

Агеев молчал, старательно массируя щеку.

— Зачем? Чтоб я... Чтоб надо мной... Мало мне было позора? Не-ет, товарищ замполит!

Они помолчали. Агеев, скучно покряхтев, осведомился:

— Неужто так-таки и все? Как и не было ничего? Или, наоборот, было?

Машков пожал плечами:

— А вы? Сами-то вы забыли бы? Раз-два — и запросто?

— Преступление... А как насчет амнистии? Ты что ж, крепче трибунала? Так он тоже порой оправдательный.

— Не в том суть, Игорь Михайлович. Там же...

— Ну-ну?

Машков покачал головой:

— Да вы и сами все знаете. Если б еще не известно кто или любовь там, путное что — не так больно, не так не нужно... Нет, не то говорю. Не так подло! Вот... Если б не так не нужно... Подло!

— Кто же?

Машков укоризненно улыбнулся:

— Знаете, у нас в городке ничего не спрячешь. Как в коммуналке живем. Гарнизон! Но не пойман...

— Так скажи. Поймаем.

— А зачем? Что внутри изменится? Была одна баба, станет две. А мне летать надо. С ребятами своими. Понимаете?

— Это я понимаю.

— Вот видите...

— Знаешь, Машков, я другое понимаю: зря мы с тобой этот разговор затеяли. Не будет толку. Больно ты спокоен — значит, либо глуп, либо не дорос морально. Уж не серчай на добром слове... Но ты-то не глуп.

— Не серчаю. А не будет толку — это точно. Спокоен, не спокоен — это дело десятое. Вы только докторам нашим не посоветуйте чего-нибудь насчет моих нервов, очень вас прошу.

— А не надо?

— Не надо. Я перегорел. Сам. Не надо.

— А работа в воздухе? Не мешает ей? Твой командир — он как?

— Думаю, нормально. Но это вы у него спрашивайте.

— Ну, тебе видней. Не буду, раз просишь. А вот насчет твоей политработы...

— Я понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Что нужен другой комсорг.

— Да?

— Да. Я правда понимаю. Не воспитавший себя и жену, и так далее. Так?

— Приблизительно.

— Я согласен. Я вам еще тогда говорил — не политработник я. Штурман. Чистый штурман.

— А я, по-твоему, кто?

— А вы больше политработник.

— Значит, штурман так себе?

— Не-ет! — засмеялся Машков. — Вы сами знаете, какой вы штурман. Тут работу видно. Но все-таки больше политработник.

— Дурак ты, Машков.

Машков усмехнулся.

— Я тебе точно говорю — дурак. Что ж, по-твоему, политработа — это вроде чина в табели о рангах?

— Нет, но...

— Не крути, Машков. Ты сам сказал: «Не воспитавший не может воспитывать». И так было всегда. Ты понимаешь, о чем я?

— Игорь Михайлович, меня учили летать. И я должен летать.

— Ошибаешься. Летчик, штурман там — это потом. Сначала — человек. С партбилетом! Чистый, как ты выражаешься, летчик — это болван. Механизм, работающий, как биологическая система. Вот они-то, такие механизмы, и валят напалм на детвору.

Машков поглядел в окно и громко вздохнул.

— Не вздыхай, Машков, — укоризненно сказал Агеев. — Не демонстрируй здоровый скепсис, где не надо. Ты зачем на радиус летаешь? Молчишь? Понятно, красиво говорить не хочешь. Ладно. Тогда скажи, ты за деньги, просто за деньги, шарахнул бы какой-нибудь город? Тебе платят — ты бомбишь. А?

Машков ошарашенно задрал брови.

— Один вылет — тысчонка в банке. Они там в детский садик топают или там цветочки птичкам собирают, а ты их напалмом. Температурой в восемь тысяч градусов. Ты чего? Замкнуло?

— Ну, знаете!

— Знаю. А туда же, со скепсисом. К словам мы привыкли — вот беда. Никакими словами не удивишь, не прошибешь — полная девальвация глаголов и прилагательных. Ну, мы не о том, в общем, с тобой говорим. Просто это пример насчет политработы, чистых летчиков и биосистем. Скажу тебе, Машков, по совести. Только для тебя — и обещаю, что из этого кабинета не выйдет. Комсорг будет другой.

— Я это и без напалма знал.

— Нет, Машков. Неправильно. Не потому. Комсорг — нет такой должности как номенклатуры. Комсорг, замполит — это не должность. Есть такая фигура — комиссар. Слыхал? Так вот ты — не комиссар. Сходись, разводись, люби, бросай — это все твое личное дело. Суть в другом. Крепко ты меня испугал, Машков. Крепчайше!

Машков молчал, напряженно следя за Агеевым, который тоже замолчал и опять принялся массировать щеку. Потом он рывком выдвинул ящик стола, достал пакетик с лекарствами и, почти брезгливо разорвав упаковку, бросил одну таблетку в рот и запил водой из стакана, стоявшего на сейфе. Ставя стакан со стуком в блюдечко, он сказал, поморщившись: