Надежда на прошлое, или Дао постапокалипсиса

– Да, отец Авраам, я раскаиваюсь и прошу прощения и больше так не буду, - заморожено произнесла девушка и прокусила губу.

– Что ж, время покажет, - архиерей указал посохом на дом, - теперь войдите в терем господень и обнажитесь в сенях. Там никто не узрит наготы вашей. Вы увидите две двери. Левая дверь - вход в мужскую половину. Правая - в женскую.

Раздевшись, парень и девушка взялись за руки, с тревогой заглянули друг другу в глаза. Юл хотел сказать что-нибудь ободряющее и предостерегающее одновременно, но не решился. Если среди аврамитов нельзя шептаться, то, вероятно, здесь принято знать все обо всех, а значит, их могут подслушивать. Хона, будто поняв мысли юноши, слизнув выступившую на нижней губе кровь, натянуто улыбнулась и, открыв дверь, скрылась в женской половине дома.

В узком коридоре Юла встретили четверо послушников, облаченных в подобие рубах. Серых и длинных, свисающих аж до колен.

– Радуйся, Богополь!
– провопили они, отчего парень вздрогнул.
– Сын господень вошел в терем народа избранного! Благословляет его Элохим и приветствует! И да помилует он умму истинно верующих! И да придет царствие истины!

Где-то за стеной провыли нечто похожее женские голоса. Это благословляли Хону, невесту возлюбленного сына господа. Юла отвели в баню. Там он вымылся и получил новую одежда: нижнее белье, бледно-серые льняные штаны и рубаху, а также широкие кожаные башмаки.

После бани парня отвели в трапезную на второй этаж. Там за широким деревянным столом его ждал Авраам Шестой.

– Здесь со мной ты разделишь пищу, - сказал патриарх, - в первый и последний раз. За стеной, в женской половине твоя невеста в первый и последний раз разделит пищу с возлюбленной женой моей, Сарой Девятой Праведницей. Потом вы будете вкушать в общей трапезной.

Пока архиерей говорил, послушники с темной радостью в глазах накрывали на стол. Юл поймал себя на том, как точно он подобрал словосочетание по отношению к слугам господним: "темная радость". Да, именно так. Не было в них бесшабашности Хоны или глуповатого озорства друга Темерки из Забытой деревни. Не походили они ни на байкеров, ни на односельчан. Они будто бы светились счастьем, но не таким, как у обычных людей. Это был какой-то сумеречный огонь, противоестественный, способный согреть лишь убогого и слабого духом, отказавшегося от собственной судьбы и боящегося настоящей жизни. Это была трусливая радость кастрированного жеребца, знающего, что его уже никогда не будет мучить запах кобылы, а будет лишь покой и еда за верную службу и упорную работу на хозяина. За него все уже решено другими, а это ведь тоже своеобразное счастье, быть свободным от ответственности.

Юл съел похлебку из неизвестного ему злака и большую куриную ножку, на третье служки подали компот из сухофруктов. По правде сказать, он уже давно так сытно не обедал. Парень делал вид, что слушает проповедь Авраама Шестого с повышенным вниманием, и все время молчал, однако любопытство взяло верх, и Юл в паузе между речами пастыря осмелился вставить вопрос:

– Позвольте смиренно спросить, отец Авраам, - на слове "смиренно" младший правнук сделал ненавязчивое ударение.

– Конечно, сын мой, - сказал пастырь.

– А из чего был сделан суп? Я никогда не пробовал столь вкусного блюда.

– Из риса, - ответил архиерей и губы его растянулись в покровительственной улыбке, - твое племя, заблудшее в язычестве своем и сатанинских кознях, не знает сей благостной культуры. Ты видел ее, когда мы проезжали мимо реки. По воле всемогущего Элохима рис любит воду, и потому мы выращиваем его возле самого берега.

Очевидно, Авраам Шестой просто обожал со снисхождением наставлять грешников на истинный путь. Что ж, это не так уж и плохо. Юл нащупал стратегию поведения в отношении безумного праведника. Он будет кроток как овца и, изображая несмышленого дурачка, изредка задавать вопросы. Даже если младший правнук спросит что-то неудобное, всегда можно свалить на глупость и недавнее языческое прошлое.

Ближе к вечеру две процессии, мужская и женская, покинули терем господень и с песнопениями, славящими Элохима, направились разными путями к куполообразной постройке. Здание, очевидно возведенное еще до Великой погибели, казалось уменьшенной копией баггерского храма, в котором Юл и Хона переночевали в Новочеке.

Соединившись, процессии остановились перед домом молитв. Так обозвал здание архиерей. Пастырь поднялся по ступеням крыльца к воротам в виде вытянутой арки, вознес руки и певуче провозгласил:

– Мы взываем к всемогущему Элохиму осветить наши сердца для истины, даровать нам благословение в этом мире и в новый судный день. Радуйся, Богополь! Радуйся! Ибо всевышний через сына господня и невесту его дарует народу избранному процветание и изобилие в грядущие времена!

Толпа, совершенно разношерстная, состоящая из воинов в кольчугах, послушников в рубахах до колен, женщин в платках и длинных черных и серых юбках, простолюдинов, одетых в рванье, босоногой ребятни, повторяла каждое слово изреченное архиереем. И весь этот молебенный гул отражался жутким многоголосым эхом в душе Юла, резонировал и заставлял сердце сжиматься, сморщиваться под воздействием темной непонятной силы, которая требовала лишь одного: безусловного признания своей власти и правоты.

Наконец, мучения окончились. Авраам Шестой подозвал к себе Юла, положил ладонь на лоб юноши, благословил и нарек Исааком. Затем сделал то же самое с Хоной, назвав ее Ревекой. У невесты, одетой в бледно-серое платье, на лбу чернела повязка с двумя платками, один из которых был сзади и закрывал волосы, а другой, пришитый лишь по краям, ниспадал на лицо. Если бы не горящие ненавистью серые глаза в прорези, Юл и не узнал бы свою подругу.

Пастырь спросил, согласен ли отрок Исаак взять в жены отроковицу Ревеку. Юл кивнул. У Хоны согласия никто не спрашивал. Авраам Шестой просто удостоверился, счастлива ли она, что выходит замуж.

– Да, - ответила байкерша, голос ее предательски дрогнул.

Тогда, прочитав брачную молитву и пожелав молодым зачать первенца до следующей весны, архиерей обратился к пастве.

– Да возрадуется святой Богополь, город истины и народа избранного, центр мира и отрада вселенной! Волею всемогущего Элохима, наша умма получила благословение на новую отсрочку судного дня через обретенного сто первого сына божьего и его жену! Мы есть оплот нашего господа! И когда род человеческий прогневал Элохима, он наслал болезнь на грешную землю. Мы же, народ избранный, не были поражены яростью всемилостивого! Разве это не доказательство его любви к нам?

– Воистину так!
– провыла паства.

– И когда львы подчиняются воле пастыря, разве это не доказательство любви Элохима к нам?

– Воистину так!

– И то, что одна из невест господних по наущению сатаны желала покинуть Богополь и в степной пустоши сойтись с искусителем в блуде, но была поймана, разве не доказательство справедливого возмездия господа?

– Воистину так!

Юла покоробило. Эти лица, преисполненные фанатичного ужаса, вдруг напомнили ему похороны прадеда. У тетки Ягиры, когда она, упав на колени, вырвала со своей головы толстый локон, была похожая гримаса.

– Приведите же блудницу!
– глаза пастыря потемнели, а младший правнук сглотнул ком в недобром предчувствии.

Два кольчужника волокли совершенно голую молодую женщину. Спина несчастной была исполосована кровоточащими рубцами от батогов. Ноги ее, серые от пыли, безвольно волочились, оставляя неровный след, спутанные волосы закрывали лицо.

– Блудница сия была возлюбленной дщерью Богополя, - громко и грозно возгласил пастырь, - и когда она понесла от Исаака прошлых вёсен, и родила послушника, и ушла в дом молитв, став невестой господа, мы возрадовались, ибо блажены, служащие Элохиму. Но враг народа избранного, сатана, подкрался к ней и прельстил ее грешными наущениями. И обещал ей дух лжи и сквернословия блага телесные и душевные, если она убежит в степь и совокупится с ним. Она забыла, что Элохим, милостивый и милосердный, владыка миров и создатель земли, всевидящ, и отступившие от веры, всегда терпят убыток. И вот она, о умма правоверных, перед вами в падении своем и позоре.