НАИРИ

Мой 21-й ряд находился в последней трети, ближе к хвосту, место носило литеру «Е». У прохода сидела толстая женщина лет семидесяти в чудовищной белой разлетайке; величественная осанка выдавала учительницу на пенсии. От нее разило пОтом, хотя день лишь начинался и в салоне было еще не душно. Продираться мимо такой туши не казалось большим удовольствием – остановившись, я вежливо спросил:

– Не хотите передвинуться на мое место, чтобы я вас не беспокоил?

Бывшая классная руководительница не ответила.

В этом полете мне явно не везло на женщин; ни молодая ни старая не удостоили меня вниманием.

Хотя бортпроводнице, скорее всего, просто хотелось спать, а соседка желала сидеть с краю, чтобы беспрепятственно ходить в туалет.

Уплощившись, я боком просочился к своему синему креслу.

Сейчас тут было довольно комфортно, но в самолете мне всегда рано или поздно становилось холодно; я не снял свою куртку-ветровку, а только расстегнул.

Около иллюминатора сидела женщина.

Не будучи христианином, я был чужд принципов «посмотревший возжелал, возжелавший захотел». Жену я любил больше солнечного света, но это не было связано с удовольствием рассматривать других женщин.

И соседку справа рассмотрел.

Она была моей ровесницей – достаточно стройной, с приличной грудью и черными волосами.

Впрочем, это я отметил во вторую очередь, а сначала взглянул на ее ноги.

Не только потому, что их любил как высшую эстетическую сущность.

И не потому, что мужчина, не смотрящий на женские коленки, мертв – а я был жив.

Просто соседкины ноги сразу бросились в глаза.

Женщин на анталийский рейс набралось больше, чем достаточно. Некоторые надели джинсы, большинство сверкало голыми ногами: незагорелыми, жаждущими солнца, ради которого все и летели подальше от нашего города, затопленного унылым дождем.

На этой были черные колготки – не прозрачные, а плотные, сверкающие, как антрацит.

Да и вообще вид ее казался странным для самолета, собирающегося взять курс на Турцию в середине июля. Соседка была одета в черную футболку и черную юбку, туфли вызывающе краснели. Алым сверкали ее ногти, таким же смертельным цветом она оформила губы – не пухлые и не узкие, не чувственные и не безразличные, а какие-то спокойные. Она смотрела перед собой, и ее выразительный профиль казался очень уверенным. Цвет глаз я не определил, однако понял, что они темные.

В вырезе ворота на белом теле сверкала золотая цепочка: узенькая, прекрасно отполированная, сияющая каждым звеном по отдельности.

Эта цепочка подчеркивала дороговизну всего прочего.

Я отличался равнодушием к одежде, всему прочему предпочитая удобство, но жена была самой яростной тряпичницей из всех женщин. Наш достаток не позволял ей иметь все желаемое, но она умела непревзойденно выдерживать стиль, разбиралась в брендовой принадлежности вещей и невольно научила этому меня.

Футболка женщины с места «21F» на первый взгляд была проще самой простой простоты. На ней не имелось ни отстрочки, ни вышивки, ни стразов, ни неназойливого логотипа где-нибудь у плеча. Но по глубокому черному цвету, по посадке, по ощутимой мягкости – еще по чему-то, необъяснимому, но несомненному – я понял, что это вещь из фирменного бутика.

Бюстгальтер, угадывающийся невнятно, тоже был явно не китайским.

Черная юбка – обманчиво скромная – заканчивалась не выше и не ниже, а на лучшем уровне при положении «сидя».

Ноги были длинными; их не портили колени, чуть более узкие, нежели я любил.

Довершали облик туфли.

Насыщенно красные, без дешевых финтифлюшек, они давали возможность оценить качество матовой кожи и не отвлекали от главного.

Женщина, несомненно, была слишком хороша для дряхлого «Боинга», летящего в суетливую Анталью.

Она попала сюда случайно.

Но и это меня не интересовало.

Отвернувшись, я посмотрел в проход, где раздавался какой-то лишний шум.

Мрачная малиновая бортпроводница перераспределяла многодетное семейство, которому не нравилась определенная билетами рассадка. Ситуация являлась обычной: мамаши с детьми всегда были готовы пройти по головам, а молодые стюардессы донельзя любили гонять с места на место одиноких мужчин моего возраста. Но левая соседка своей прочностью напоминала «Титаник», севший на мель еще в Саутгемптоне. А женщина в красных туфлях, несомненно, выцарапала бы глаза кому угодно, посягнувшему на ее покой около иллюминатора. Мое срединное кресло само по себе вряд ли кого-то интересовало и я мог не волноваться.

Конечно, пересесть не представляло проблем, да и новое место вряд ли бы оказалось хуже, потому что хуже этого быть не могло.

Но я терпеть не мог ни детей, ни их матерей. Я вообще не выносил вторжения в свое личное пространство, а уж погрузившись в отпускную нирвану, не шевельнул бы пальцем, даже начни кто-то умирать у меня под боком.

Суета в проходе продолжалась, она начала утомлять.

Несмотря на уже медленно сосущую тоску по жене, мне хотелось поскорее улететь из этого хмурого города.

Приготовления к полету, кажется, не в меру затянулись.

Для того, чтобы выглянуть в иллюминатор, мне пришлось выпрямиться: спинки кресел еще стояли прямо, черный бюст загораживал обзор. Из-за него я видел лишь мокрое крыло, отблескивающее без энтузиазма. Еще не взлетев, оно уже устало.

Отметив это, я невольно покосился на антрацит.

–…Что вам так не дают покоя мои ноги?

Голос соседки оказался таким же уверенным, как и ее профиль.

Я вздрогнул, повернулся к ней – глаза были темно-карими.

– Они что, вам так понравились?

– А вы были бы рады, если бы ваши ноги давали покой одинокому мужчине?

Легкий стиль казался мне естественным для людного уединения в преддверии отдыха без забот.

Действительно, оставаясь еще здесь, я уже был далеко.

Кажется, мой ответный вопрос прозвучал слишком громко: краем глаза я заметил, что самодостаточная учительница младших классов уставилась неодобрительно.

Хотя, возможно, она привыкла всегда и на всех смотреть с априорным презрением; в салоне стоял глухой гам, даже я не без труда слышал собственный голос.