НАИРИ

Я смотрел в иллюминатор.

Там появлялись и тут же исчезали бело-красные аэродромные строения.

Соседка смотрела вперед и профилем напоминала ростральную фигуру, хотя не была на нее похожа.

Секунды разбега летели со скоростью света, крыло дрожало, с него смыло воду, оно набирало силу и самолет с каждым мгновением становился все легче.

И вдруг вокруг меня вспыхнула вибрация.

Не вспыхнула – взорвалась чудовищно, пронизала каждый сантиметр. Салон перестал существовать, наш ряд был готов оторваться от пола и, пробив обшивку, улететь за пределы стратосферы.

У меня на мгновение потемнело в глазах – и тут же тряска стихла, словно ее выключили.

Отделившись от полосы, «Боинг» быстро пошел вверх.

– Что… это было?

Женщина повернулась ко мне.

Голоса я не слышал, лишь прочитал слова по шевелению губ.

– Старый самолет! – крикнул я.

– Что?..

Она, конечно, тоже меня не поняла.

Я склонился, словно для поцелуя, и, касаясь чистых волос, сказал ей в ухо:

– У нас очень старый самолет. Грохочет, скрипит и трещит. Но летает.

Отчетливо хлопнули створки убранного шасси; американские двигатели на взлетном режиме работали тише российских.

Закрылок начал втягиваться в свою пазуху, самолет просел – совсем чуть-чуть, не снижая траекторию подъема.

Даже достигнув Мафусаиловой старости, «Боинг» летал прекрасно.

В конце девяностых – в начале автоэйфории минувшего века – у меня был голубой автомобиль «БМВ» семьдесят второго года выпуска. Купленный за бесценок и утроивший стоимость ремонтами, он напоминал гроб, выкопанный из старой могилы. На светофорах, окруженный новенькими «девяносто девятыми жигулями», я смотрел только вперед, со всех сторон томимый презрительными взглядами. Но едва загорался зеленый, как взгляды ощущались спиной: шестицилиндровый двухсотсильный двигатель уносил меня легко, как ржавую пушинку.

Сейчас происходило нечто сходное.

По существу тоже гроб повапленный, «Боинг» и сейчас оставался «Боингом».

Толстый, неуклюжий, скрипящий, он за какие-то секунды оставил внизу убогие коробки аэропорта, легко пробил облака и выскользнул на простор.

Облачность оказалась не толстой и даже не слишком обширной. За иллюминатором, быстро уменьшаясь, проплыли желтоватые и зеленые поля, разделенные сумрачными перелесками, блеснули крыши дачных поселков и каких-то деревень, кривой саблей просияла мутная река, россыпью хлама показался наш город. Над северной частью висело плотное облако дыма от нефтехимзаводов – вытягивалось полосой, рассеивалось и ширилось, покрывая окрестности смогом.

Я был несказанно рад отсюда улететь.

Я ненавидел этот город и эту страну, я хотел бы иметь рядом с собой жену, мгновенно оказаться в Турции и никогда не возвращаться в Россию.

Обрывая мысли, самолет встал торчком, делая левый разворот – салон накренился, в иллюминаторы правого борта брызнуло утреннее солнце.

– Солнышко…

Теперь я слышал соседку: двигателям убавили мощность, они уже не грохотали, а лишь низко гудели, как очень большие пылесосы. Это сравнение, тоже стандартное, казалось мне полностью верным.

–…Сто лет его не видела. Этим летом у нас, как в какой-нибудь Перми – то дождь, то ливень.

– Теперь будете видеть целых две недели без перерыва. Или не знаю, на сколько вы летите. Куда, кстати?

Мне было все равно, куда летит соседка; я спросил из вежливости, как полагается людям, оказавшихся на одном пути в разные места.

– В Анталью.

– Мы тут все летим в Анталью, – усмехнулся я. – Топлива не хватит даже до Ла Валетты, не говоря уж о Касабланке или Санта Крусе.

– В Санта Крусе я бывала, там нет ничего хорошего. На Канарах океан холодный.

Сам я всю жизнь мечтал побывать на Канарских островах – не потому, что ожидал найти там нечто невероятное, а из-за романтики названия, которое в ранние постсоветские времена было синонимом слова «рай».

Но, как видимо, у рая на земле не имелось синонимов.

– Касабланка вроде бы в Марокко?

– Вроде бы да.

– А вот в Лавалетте не была. Это где вообще?

– Не помню, если честно. Где-то в Средиземном море, просто название красивое.

– Понятно.

Не дожидаясь разрешения по бортовой трансляции, соседка расстегнула ремень.

Я восхитился независимостью, отличавшей ее от тихого стада, замершего по рядам вокруг нас.

– Ла Валетта – это то, что нужно, – сказал я, посмотрев сначала на ее ноги, потом на грудь. – Вам, я думаю, там самое место. Гляжу на вас и не понимаю, что такая женщина потеряла в Турции.

– Какая – «такая»?

– В футболке от «Версаче» за две тысячи рублей.

– На самом деле это «Кристиан Диор» за три, но неважно. Вы еще забыли сказать, что в колготках за восемь.

– Нет, этого я не скажу. Говорил же: я понимаю толк в вещах. Не смейтесь надо мной.

Самолет перестал подниматься – хотя, по виду из иллюминатора, он еще не достиг десяти тысячи метров.

– Я не смеюсь. Если уж заговорили о вещах… Мои колготки немецкие и в самом деле стоят восемь тысяч.

– А разве такие бывают?

Таинство женского гардероба приоткрыло еще одну дверцу.

– Бывают и за двенадцать. Не дай бог, конечно, но если вашей жене потребуются – уверена, вы ей купите именно такие.

– Просветите, что в ваших особенного?

– Материал. Эластан, распределенная компрессия. Серебряная нить для климат-комфорта. Дышат, хотя на ощупь – как резина. Вот, потрогайте.

Женщина приподняла юбку.

– Потрогайте-потрогайте.

Я оглянулся. Учительница на пенсии рассматривала толстый альбом с фотографиями и нами не интересовалась. Я осторожно опустил ладонь на узкое соседкино колено.

– Да что вы мне коленку трогаете? Она всегда холодная. Вот тут попробуйте.

Взяв за запястье, она перенесла мою руку выше.

– Ну как? – спросила она через несколько секунд.

– Отлично, – ответил я.

Бедро, обтянутое черным, оказалось мягким и одновременно тугим – теплым, донельзя живым.

– Не могу выразить более точно. Просто здорово. Великолепно.

Я убрал руку, женщина неторопливо обдернулась.

– Я тоже так думаю.

Она улыбнулась.

Происходящее было странным.