Накануне

Шульгин не ответил. Войдя в вагон, он сел к окну и демонстративно раздернул синие шелковые занавески. Неуместно послу от Думы к царю прятаться. Это уж пусть Гучков на брюхе ползет... чтоб "демократия" караул не кричала...

Поезд тронулся. Семафор. Унылый запев сигнального рожка у стрелки. Сплетение путей. Вереница вагонов. И потом - простор. Гудок. Полный ход.

Проводник, седой, в галунной ливрее придворного ведомства, принес чай на серебряном тяжелом подносе. Оглядел неодобрительным, осуждающим взглядом: царю представляться едут, а одеты совсем не по форме. В прежнее время - церемониймейстер и на порог бы дворца не пустил в эдаком кургузом виде: как на рынок за провизией.

Тот, круглый, Гучков - из купцов, сразу видно. Совсем приличий не знает. Мимо плевательницы плюнул. И по вагону бродит, как карманник какой: шарит. А глаз беспокойный. Прокудливый, а робливый, прямо надо сказать, глаз. Ежели б по другому времени, не по смуте, на высочайший выход такого удостоить - как лист бы дрожал от императорского величия.

Императорское величие. Старик даже глаза закрыл.

За тридцать лет службы лакеем в Зимнем дворце, до перевода сюда, на особо доверенное место, - сколько он их видал, высочайших выходов... а каждый раз - дрожь. Никаким словом не описать.

Кавалергардский караул: мундиры алого сукна - цены ему нет!
– черные двуголовые орлы во всю грудь, на касках серебряные двуклювые птицы, распяливши крылья. Палаши без малого в рост человеческий - блеск и вес! Ботфорты лакированные с раструбом выше колен, перчатки белые с крагами по локоть. Не люди - монументы! Штандарты - на них Спас и богородица, золотом шитые, с кистями, с орлами золотыми на древках. Придворные чины - по всем залам, на десять верст по пути следования - стеной: узорчатое золото - от бороды и до пояса, и по заду, звезды и ленты - глазу не стерпеть. Фрейлины в русских платьях - сарафан на бальный манер: шелк, парча, жемчуга на кокошниках, бриллианты. Генералитет. Митрополит в мантии лиловой, с серебром, клобук белый с алмазным крестом, посох пастырский, рогатый, с парчовым оторочьем юбочкой, белое и черное духовенство в ризах парчовых... Вся государства сила! Церемониймейстер выйдет, подымет жезл золотой:

– Их императорские величества!

Взгремят трубы. И побегут скороходы: туфли персидские носами острыми вверх. За ними арапы придворные, черные, в чалмах, степенно, руки на груди крестом. За ними пажеского его величества камер-пажи. Все замрут, ни в ком дыхания нет: их императорские величества следуют.

Д-да, было!.. А сейчас - изволь видеть: в пиджаках. Прямо свету конец. У господина Шульгина хоть лик скорбный. Ну, дворянин.

Посмотрел еще раз на Гучкова, старательно давившего золоченой, с гербом, ложечкой лимонный ломтик в стакане, и вышел.

Глава 53

Помазанник божий

До самого Пскова Шульгин и Гучков не обменялись словом.

На Псковском вокзале не было встречи, - к поезду вышел один комендант. Гучков хмурился обиженно. Если почетного караула не выставили, то хотя бы кто-нибудь свитский или из старших чинов. Никого. Вдалеке, робкий, жался начальник станции в загалуненной красной фуражке, да на окраине платформы кучкой стояли рабочие.

Даже шпиков не видать. "Помазанник" до такой меры брошен?

Царский поезд увидели сразу. Он лежал в тупике застывшим, окаменевшим, огромным ящером, завернув по закруглению пути хвост.

В тупике, в темноте. Неужели в самом деле кончено? Шулыгин стиснул зубы.

У подножки вагона - ни часовых, ни охраны. Приезжие поднялись в тамбур. Дверь красного дерева, полированная, открылась бесшумно. Салон. Зеленым шелком обтянутые стены залиты светом. Столы. Уютные мягкие кресла.

Навстречу поднялся дряхлый, высокий, худой пергаментно-желтый старик. Живые мощи. Живые ли? Он подал руку, тряхнув золотым аксельбантом.

– Министр дворца Фредерикс. Его величество в соседнем вагоне. Я прикажу сейчас предупредить.

Все остались стоять. Пять минут прошло, больше? Вошел невысокий полковник, в серой черкеске, с одутловатым, красные прожилки по щекам, лицом, рыжей бородкой, плотными, на губы опущенными, табачного цвета подфабренными усами. Черкеска сидит мешковато: нескладная у императора фигура.

Он поздоровался молча, подал странно припухлую руку. Обратился к Фредериксу:

– А Николай Владимирович?

Фредерикс, делая вид, будто выпрямил грудь, доложил:

– Генерал Рузский дал знать, что запоздает немного.

Николай ответил голосом безразличным:

– Начнем без него.

Он сел за маленький четырехугольный, к стенке примкнутый столик и кивком головы предложил присесть остальным. Фредерикс занял место напротив, Гучков и Шульгин сбоку, рядом, касаясь друг друга локтями. Шульгин злорадно отметил: пальцы и даже бедра у купчика Гучкова дрожат.

Гучков откашлялся. В Петербурге он заготовил отвечающую историческому этому моменту речь. Он уже передал ее в редакции газет, чтобы опубликование не замедлило по первой же его телеграмме. Но Николай не дал ему начать. Он положил перед собою ладони, согнул пальцы и, глядя на аккуратно подстриженные и отполированные ногти, сказал ровным, обидно равнодушным показавшимся Шульгину голосом:

– Мое решение принято. Для пользы государства, богом вверенной мне России, я счел за благо отказаться от престола - за себя и за сына.

Гучков и Шульгин подняли зацепеневшие сразу испугом глаза. И за сына? Это было неожиданно. Это было недопустимо. Это грозило совершенно неслыханными осложнениями. Это ставило вопрос о республике.

Несколько императорских слов скользнуло вдоль слуха, пока сошло замешательство. Виски Шульгина похолодели: прослушал! В момент, когда каждый звук принадлежит истории. Император мог, император должен был сказать что-то значительное.

Николай заканчивал уже:

– ...До трех часов сегодняшнего дня я думал отречься в пользу сына, Алексея. Но к этому времени я переменил решение в пользу брата Михаила. Надеюсь, вы поймете чувства отца. Мне слишком трудно было бы расстаться с сыном, тем более, что его здоровье, как вам известно...

Бездумные, пустые глаза уставились на Гучкова.

Гучков забормотал невнятно какие-то возражения. Слишком невнятно. Что-то насчет Государственной думы и основных законов. И опять Николай не дал ему говорить. Он перебил:

– У вас имеется проект моего отречения?

Текст был, конечно. Над ним трудились самые искушенные перья кадетских юристов. К редакции приложили руку все лучшие политики Думы, потому что он долго не давался, этот текст.

Николай принял от Гучкова бумагу и стал читать. Ни морщинки на лбу, ни складки у губ. Глаза пустые и бездумные по-прежнему.

Гучков внутренне дрогнул. Ему показалось, что и он и другие до сей поры не понимали этого человека. Его считали дурачком, бесхарактерным... А если бесхарактерность эта только маска была и под ней - опасный, на все, на всякое злодейство способный человек, - "злой карлик", как зовет его Свечин? Свечин знает: он долго был при нем. И судьбу этого человека не так легко, не так просто решить, как казалось. Тем более, что за ним императрица. А эта гессенская немка во имя власти способна на все...