Наливайко

— Не трудно знать, вельможный пане гетман, что паны Чижовский, Уханский и Лащ хотели перехитрить самих себя, а не только султана. Испытанная школа хитрости пошла им во вред. Иные послы в чужом государстве сильны деньгами, иные — авторитетом своей державы, а послы Речи Посполитой только раздражают могущественного султана доморощенными хитростями да выдумками, что их будто обокрали на Дунае. И дают взятку — старый бобровый мех, наспех одолженный у московского купца…

— Поосторожнее, пан сотник, с такими новостями с Украины… Не забывайте, что сами казаки раздражают султана. Из-за них, а не из-за каких-то приключений на вашем Дунае басурман повел себя с нами, шляхтичами, как с быдлом…

— Как на рабов кричал, уважаемый пане сотник, — добавил и Замойский.

— Верно, как на рабов! «Мне, — говорит, — все повинуются, кроме ваших дерзких казаков с Днепра. Перс меня боится, Венеция трепещет, итальянец просит помилования. Немец — и тот, что захочу — даст мне…» Слышите, пан сотник, — итальянец, немец!.. А вы с казачьими регламентациями, с «хлебом» в такое время… Не до вас теперь, слышали?

— Не слышал, пане гетман…

— Вельможный же! — крикнул Жолкевский.

Сотник взял со скамьи шапку. На какое-то мгновение он тоже забыл про свое звание посла и видел перед собою только чванного вояку, с которым так и подмывало поговорить на саблях в чистом поле… Но Замойский уловил тончайшие оттенки в настроении обоих и как мог хладнокровно, успокаивая, проговорил:

— Стыдно такому влиятельному воеводе, как киевский, не управиться самому с каким-то Косинским. Тем более… — Замойский запнулся и, учтивым жестом указывая на сотника, улыбаясь, закончил: — Тем более, что у князя есть такие опытные в политике слуги и рыцари, как пан сотник.

Жолкевский понял канцлера. Политика Речи Посполитой Польской тем и сильна, что классические принципы хитрости она сделала своим законом… Надо всю беседу обернуть в шутку, показать равнодушие к пустякам, с какими прибыл сотник, и тем задурманить голову этому украинскому циклопу..

Жолкевский выдавил какое-то подобие улыбки.

— Так и передайте воеводе: не отказываемся послать и пана Язловецкого с войском, но думаем, что спор с Криштофом не требует такого вмешательства. Это внутреннее дело воеводства.

— А казачьей распущенности дольше терпеть нельзя, пане сотник, — прибавил Жолкевский, не в силах простить дерзости посла-гусара.

— Я посоветовал бы вельможному пану гетману сказать это самим казакам.

— И скажу, подождите немного, непременно скажу!

— Жалею, что я не казачий сотник…

— А что было бы, прошу пана? — вскипел Жолкевский.

— Я имел бы право достойно ответить пану гетману.

К счастью, в это время открылась дверь и на пороге появились две хорошенькие девушки-горничные, а за ними — сама хозяйка.

Жолкевский промолчал, бросив свирепый взгляд в сторону сотника.

Пани канцлерова поняла несвоевременность своего прихода и опять исчезла. Одна из девушек проговорила:

— Милостивая пани Барбара приказала просить ясновельможное панство к столу.

Замойский подчеркнуто любезно пригласил сотника и пошел вслед за ним в столовую.

3

Пани Замойская переоделась в праздничный кунтуш, шитый золотом по голубому бархату. Сотник на миг задержался в дверях, любуясь хозяйкой.

— Прошу, прошу панство к столу… — промолвила графиня, довольная собой.

Замойский, приняв задержку сотника за светский жест учтивости, вспомнил, что не познакомил его со своей женой.

— Уважаемый пане сотник, разрешите представить вам мою супругу пани графиню Барбару. А это, — с притворной вежливостью обратился он к жене, — это ясновельможного пана воеводы киевского, маршалка земли Волынской, князя Острожского слуга, пан сотник..

Гость, придерживая левою рукою кривую, украшенную серебром турецкую саблю, а правую приложив к груди, низко поклонился графине и ясным голосом докончил аттестацию, данную его особе:

—.. Сотник гусарского полка Северин Наливайко.

Пани еще приветливей улыбнулась.

— Рада, рада, пожалуйте! — и протянула руку.

Жолкевский опередил сотника и, схватив трепетную ручку графини, припал к ней долгим поцелуем. «Не схитришь — жизнь прозеваешь», — было у гетмана символом его шляхетской веры. Он даже не сердился, когда еще покойница Гржижельда говорила: «У пана Стася два языка: одним бога хвалит, другим дьяблу пятки лижет».

Наливайко круто повернул к столу, остановился и окинул взглядом столовую. Она была так же нова, как и гостиная, но со вкусом украшена лучшими образцами итальянской живописи.

Опершись на высокую спинку стула, Наливайко рассматривал прекрасную копию с портрета жены флорентийского патриция, Монны-Лизы. В сердце все еще клокотал гнев на наглость гетмана, а законы вежливости предписывали говорить комплименты хозяину, хвалить его вкус в живописи.

Захотелось показать себя не простым казачьим сотником. Что автор Монны-Лизы был итальянец, это Наливайко хорошо помнил. Когда-то в киевских покоях князя Константина сотнику пришлось видеть не хуже выполненную копию этого портрета, но он запамятовал имя автора и историю картины. Вон в ряд висят полотна знаменитого Андреа Мантеньи, далее «Святое семейство» Перуджино… И выпалил:.

— Хорошо передано. Сандро Ботичелли… — и покраснел, сообразив, что ошибся.

Канцлер Замойский счел совершенно естественным, что какой-то там украинский сотник хочет, но не может показать себя образованным шляхтичем. С Яном Замойским, — размышлял канцлер, — трудно тягаться даже настоящим шляхтичам польской крови. И, прозрачно издеваясь, он будто подтвердил:

— Верно, верно, Сандро Ботичелли был учителем Леонардо… Влияние, разумеется, заметно, хотя оба мастера совершенно самобытны…

Наливайко понял эту — пусть и очень тонкую — издевку, и она обидела его. Его образование под руководством брата Демьяна, его воспитание при дворе Острожских, его положение доверенного слуги — все это ставило его в ряды людей особой категории. Какой именно — он еще не мог точно определить, но вполне ясно и с горечью в душе понимал, что категория эта считается гораздо более низкой, чем шляхта, дворяне. Как молния мелькнуло воспоминание: ведь и там, у себя дома, у своих «единокровных» господ, — то же самое. Там он нужен князю как исключительной ловкости и аккуратности исполнитель, здесь его терпят только как высокого посла.

И ему захотелось созорничать, хоть немного сбить гонор с этих чопорных панов. Он использует если не естественное право свое на человеческое достоинство, то условное, но еще более сильное для этих официальных людей, исключительное право посла.

Сотник непринужденно рассмеялся в приветливое лицо хозяина и круто повернулся к графине. Такою веселою ее не видел Замойский за несколько месяцев супружеской жизни. Жолкевский назойливо вертелся около графини, чтобы помешать ей заговорить с сотником.