Наплывы времени. История жизни

Еще одна вещь поразила меня во время работы. Когда на сцене были установлены декорации, Питер пригласил в зал с дюжину жен рабочих сцены с детьми, которым их мужья с гордостью демонстрировали и объясняли механику перемены декораций. Особенно понравилось, как раздвигалась стена дома; родные охали и ахали. Я никогда не видел, чтобы в Нью-Йорке рабочие сцены когда-нибудь проявляли столько энтузиазма, поэтому и результаты были другие. У нас все решали деньги.

По тем временам это была экзотическая для Англии пьеса; театр был благонравным и беззубо-вежливым. Пресса восприняла пьесу весьма благожелательно, к тому же она разбудила театральную общественность, и через несколько недель в театре «Ройал Корт» состоялось большое собрание, участники которого говорили о необходимости изменить состояние английской сцены.

Я не предполагал, что большинство вопросов будет задано мне, ибо на сцене присутствовало несколько выдающихся актеров и режиссеров, не говоря о местных знаменитостях вроде Коллина Уилсона, повстанца и бродяги, а также Кеннета Тайнена, лучшего критика тех лет, если не всего послевоенного периода. В пятидесятых — начале шестидесятых годов Англия, оглядываясь на Америку, уповала вдохнуть жизнь в свой театр — малоизвестный факт, в предании забвению которого преуспели американские критики, особенно из академических кругов.

Из зала неотступно задавали один и тот же вопрос — почему английский театр такой скучный. На мой неискушенный взгляд, исходя из опыта наших обескураживающих читок, я мог предположить, это связано с тем, что материал и темы сводятся исключительно к жизни среднего класса, причем все фильтруется с точки зрения благопристойности и добропорядочности, будто из-за плеча постоянно выглядывает здравый смысл. Появление «Оглянись во гневе» свидетельствовало, что наметилось какое-то оживление. Несмотря на свою оригинальность, революционные пьесы в английском театре появились на двадцать лет позже, чем на американской сцене, где им приходилось преодолевать те же барьеры обывательских представлений. Обращение к американским ценностям, интерес к американскому обществу с незапамятных времен, с О’Нила в двадцатые годы, хотя его и не всегда воспринимали как критика общества, знаменовали серьезность нашей драмы. Одним словом, английский театр заставил меня задуматься, не являлась ли его забывчивость собственных социальных мифов удобной формой существования.

Позже, когда я вернулся к этим мыслям, проблема представилась сложнее — необходимо было сделать скидку на классовость и кастовость общественной системы. В 1956 году, когда в Лондоне шла «Смерть коммивояжера» с Полем Мьюни, я как-то днем оказался в Палате общин и с пустой галереи для посетителей разглядывал, как Уинстон Черчилль и Энтони Иден, в то время находившийся в оппозиции лейбористам, с передней скамьи взирали с этаким аристократическим превосходством на единственного в Палате общин коммуниста, Уилли Галлахера из Клайда, который держал речь, засунув руки в карманы помятых брюк, так что большие пальцы торчали вперед. Выступление Галлахера достигло кульминации, когда я услышал, как Черчилль, не пошевелив зажатой во рту сигарой, достаточно отчетливо прорычал sotto voce [18] : «Вынь руки из карманов, парень!» И Галлахер не устоял — за что, наверное, долго презирал себя позже. Это был разговор с классовых позиций, и он не смог ослушаться. Подобного я никогда не видел в Америке, где невозможно было себе такое даже вообразить — и окрик, и реакцию на него.

18

Вполголоса ( ит.).

Театральное собрание проходило в воскресенье вечером, Мэрилин сидела в первом ряду. До этого я никогда не видел, чтобы профессионалы общались с ней как с равной; все были заняты серьезными вопросами, и никто не глазел и не говорил колкостей. Я не знал, как она отреагирует на такое спокойное восприятие собственной персоны, но на обратном пути, сидя за рулем машины, подумал, что если мы когда-нибудь заживем нормальной жизнью, то, пожалуй, нам будет неплохо вместе. Она тихо сидела в машине, погруженная в свои мысли. То, что известность лишает возможности непритязательного общения с простыми людьми, остается незаживающей раной. Дома в Роксбери все быстро привыкли бы к ней и едва ли относились иначе, чем к остальным.

Будучи приглашены, точнее, настойчиво званы на премьеру фильма, где должны были присутствовать королева и ее окружение, мы ехали в сопровождении двух машин — впереди и сзади — лондонской полиции без опознавательных знаков и с переодетыми в штатское сотрудниками Скотланд-Ярда, сидевшими рядом с шоферами. Мэрилин была в умопомрачительном платье красного бархата, пригнанном по фигуре так, что она едва могла в нем сесть. Чуть раньше, дома у Оливье, она тепло шутила с ним, забыв о долгих месяцах конфликта, и он был совершенно очарован ею. На блюде, стоявшем на камине, лежало штук пятьдесят открытых устриц, и я поглощал их стоя, радуясь, что у нас еще есть время перед отъездом на прием.

Королеве, принцу Филиппу и принцессе Маргарет представили в зале человек двадцать знаменитостей. Рядом со мной оказалась щупленькая, застенчивая девушка с подхваченными в хвост на затылке длинными волосами, и я расслышал ее имя: Брижит Бардо. Королева появилась в ослепительно сиявшей бриллиантами тиаре — политический театр в театре. Мы все приняли участие в церемониальной игре, она протягивала руку, мы благодарно улыбались, кланялись, приседали. Мир подобен театру — это не метафора, а реальность; в данном случае это проявилось в ритуальных формальностях, регулировавших каждый шаг согласно прецеденту и этикету.

Лет тридцать спустя, когда я в Центре Кеннеди ожидал, чтобы выйти на балкон для почетных гостей, все было совсем по-другому. В зал вошли, широко улыбаясь, президент и госпожа Рейган; начав обмениваться рукопожатиями с приглашенными знаменитостями — Исааком Стерном, Денни Кей, Линой Горн, Хуаном Карлом Менноти — и нашими женами, Рейган по ходу дела дал совет, как быть, когда за короткое время надо пожать сотни рук, чем он в этот день и занимался. Видимо, он с кем-то не договорил на эту тему и теперь, продолжая оборванный разговор, заставил меня вытянуть руку так, чтобы, обхватив ее, с внутренней стороны нажать указательным пальцем на мое запястье. Это давало ему возможность высвободить свою руку в любой момент. «Черт знает, что делать, когда все хотят с тобой поздороваться, особенно пожилые дамы, — рассмеялся он. — Эти могут просто на колени поставить». Это был иной мир, хотя не менее театральный, и раскрепощенная непосредственность американских манер контрастировала с обхождением королевы. Она вызывала намного больше восхищения — этот восторг, даже триумф, будучи сферой ее работы, позволял судить, сколь мало иных занятий выпадало на ее долю.

Во время съемок бывали недели, когда все шло хорошо. Я садился на велосипед и отправлялся за десять миль в Шеппертон, чтобы успеть в студию к концу рабочего дня и увидеть, как Мэрилин смеется и шутит с актерами. Ларри казался более озабоченным и не таким счастливым. Я перестал вести счет времени, надеясь, что, как только фильм будет упакован в коробку, мы начнем новую жизнь. Мне пришлось съездить в Штаты, чтобы провести каникулы с детьми, и я вернулся с ощущением, что все идет в гору. Ситуация, однако, стала меняться к худшему, и Ларри, похоже, желая отвлечь нас, пригласил в театр.

Появление с Мэрилин в Лондоне все еще было непростой задачей. Чтобы не сорвать представление, нас подвезли к служебному входу и посадили на наши места в темноте, когда занавес уже начал подниматься. Я не обратил внимания, что мы приехали смотреть, а Ларри почему-то не назвал пьесу, режиссера и исполнителей. У нас не было программок, и мы не успели разглядеть афишу у входа в театр, так что, когда занавес пошел вверх, я не имел ни малейшего представления, что предстояло увидеть. На сцене были декорации веранды роскошного особняка где-то на берегу Карибского моря. Я попытался вслушаться в реплики актеров, но их безупречная английская речь и сюжет, состоявший из одних слов без всякого действия, вскоре так убаюкали меня, что я едва боролся со сном. И зачем только Ларри привез нас сюда?

В какой-то момент я неожиданно понял, что ведущую роль исполняет Вивьен Ли, его жена. Вот оно что! Я прислушался, но с тем же успехом: пьеса казалась искусственной и надуманной, как цветок из стекла. В антракте я наклонился через Мэрилин к Ларри и спросил:

— Кто написал пьесу?

Его губы тронула усмешка, но он не ответил.

— Очень напоминает Ноуэля Коуарда, однако я не уверен. Чья это пьеса?

— Это «Пена Южного моря» Ноуэля Коуарда.

— Надо же!