Наплывы времени. История жизни

Нам удалось снять на удивление недорогую просторную квартиру на правом берегу Ист-Ривер. Жизнь входила в свою колею. По утрам Мэрилин отправлялась к врачу-психоаналитику, днем шла на квартиру к Страсбергам, где брала частные уроки у Ли. Время от времени мы навещали моих родителей в Бруклине. По этому случаю они собирали соседей, застенчиво выказывавших Мэрилин свое восхищение. Когда мы выходили из их скромного домика, на улице поджидала ватага ребятишек. Мэрилин не гнушалась общением с этими простыми людьми и с особой теплотой относилась к моему старику отцу, который при виде ее весь светился. Он всегда отдавал предпочтение людям со светлой кожей и умел ценить женскую красоту, но ее согревало то, как он по-отечески потакал ей. Он носил в нагрудном кармане потрепанную газетную фотографию, где они были вместе, и показывал каждому встречному. С возрастом он стал беззащитным, и Мэрилин испытывала к нему острую нежность. Пристроившись рядом с ним на диване, она забывала о своих неприятностях. В ее присутствии в нем просыпались увядшие чувства. Она обратила мое внимание на то, как глубоко он многое понимает, на его вкус к театру, обстоятельные суждения об актерах. В отличие от мамы, в который раз убедился я, он был трезв и несентиментален: отца труднее было провести претенциозным или дурацким сценарием. По его реакции я мог судить, получится в будущем из моего рассказа пьеса или нет. Поскольку он едва читал и писал, то чутко воспринимал все на слух, внимая жадно, по-крестьянски. И никогда не притворялся, что обладает вкусом или знаниями, но реагировал на все очень естественно. Если ему было что-то непонятно в моих словах, значит, я что-то сам для себя еще не уяснил или, хуже, скатился в заумь и нес чепуху. По его голубым глазам порою читалось, что он отчетливо видит то, о чем я рассказываю, и появлялась уверенность: я еще скажу живое и подлинное слово.

Трудно было поверить, что в Вашингтоне меня поджидали прокурор штата с судьей, чтобы засадить за решетку. Я распутывал сложный клубок нитей новой пьесы. Кроме «Вида с моста», я ничего никогда не писал в городе — все создавалось на природе. И я начал подыскивать в пригороде дом, иногда забирая с собой младшего сына Боба.

Пробная сцена была готова — разговор молодого талантливого физика Карло с отцом, выдающимся ученым, которого он боготворит. Но отец сотрудничает с военными, чего Карло не одобряет. Сын разрабатывает новую волновую теорию: он может послать из атмосферы луч, пресекающий любую электрическую активность, в том числе сердцебиение. Не зная, что делать со своим открытием, он хочет поделиться с отцом, но во время разговора понимает, что не доверяет ему из-за военных.

Возникает безвыходная ситуация. Ученый должен поделиться радостью величайшего открытия, но, не имея возможности сделать это, замыкается, уходит в себя. Тайна гнетет его, он хочет рассказать обо всем коллеге, который вроде бы сотрудничает с русскими, — пусть открытие украдут, но хоть где-то проверят. Однако все повторяется, как с отцом, — никому нельзя доверять.

В состоянии внутреннего раздвоения он погружается в призрачный мир светотени — видит себя то властелином вселенной, то ничтожной пылинкой. Время от времени ему начинает казаться, что придуманное им оружие массового уничтожения существует только в его воображении, являясь выражением тайно подавляемой ненависти и страсти к разрушению. Доказать его существование невозможно, если не объявить об открытии на весь мир. Однако в этом вопросе Карло никому не доверяет. Тайна, глубоко сидящая в нем, гнетет и разрушает его, преследуя во сне и наяву. Он сам становится ею, превращаясь в историю, которую нельзя рассказать.

Стояла ненастная погода, и я предложил Мэрилин заехать за ней к Страсбергам, поскольку на улице в такой дождь машину не поймаешь. Войдя в прихожую их необъятной квартиры на Сентрал-Парк-Уэст, я, к своему удивлению, услышал мелодию, будто кто-то исполнял Стравинского на саксофоне и ударных. Ли вышел ко мне, и я спросил, кто так чудесно играет. Он загадочно усмехнулся и сказал, что это особая запись.

— Да, но что это и кто исполняет? — спросил я.

Он снова ушел от ответа и, несколько таинственно, свысока улыбнувшись, еще раз повторил, что это особая запись.

В соседней комнате Мэрилин уже надевала пальто, мое любимое, верблюжье бежевого цвета, и в этот момент пластинка на проигрывателе рядом кончила играть. Я хотел было снять ее, но Ли помешал, осторожно взяв пластинку в руки. И не дал посмотреть названия, держа ее вертикально перед собой. Единственное, что я разобрал по серой наклейке, — что она была выпущена «Коламбией».

— Это Вуди Герман, — наконец произнес он.

— Надо же! Я никогда не знал, что он играет классику.

Мэрилин смотрела на Ли с благоговением.

— Как же, играет. Это он сам подарил мне.

— Что он исполняет? Я хотел бы купить.

— Ну что ты! Видишь здесь номер? — Он опустил пластинку и показал на длинный номер серии, который ставился на всех пластинках с классической музыкой. — Специальный номер. Он означает, что ты не можешь просто так пойти и купить ее в магазине.

— Это же стандартная наклейка. У меня все пластинки с такими номерами.

— Да нет, — настаивал он, но в голосе, казалось, проскользнула нотка сомнения.

— Как же тогда ты ее получил?

— Как-как… Вуди сам принес ее мне.

Я посмотрел ему в глаза. Мэрилин стояла рядом, испытывая гордость, что ее учитель был на дружеской ноге с известным музыкантом. Эта глупая игра вызвала во мне прилив отчаяния. Он, кажется, обеспокоился, что перебрал, и добавил:

— Нет, но если ты хочешь, запиши номер и закажи ее.

Вот это да: что ж это за уникальная запись, которую можно заказать и приобрести? Снова выскочил Вилли Ломен, подумал я. Все было очень странно.

Мэрилин все больше погружалась в атмосферу лжи, но никто, в том числе я, не мог ей этого объяснить. Она плела паутину, которая свисала с временно возведенных стропил. Я опасался, что в один прекрасный день их просто разберут. Единственное, на что оставалось уповать, — что она обретет силу. Ли оказался серьезным испытанием для нее, а значит, и для меня, поэтому я молился в надежде, что окажусь не прав и он не такой шарлатан, как я предполагал. Я понял, что не понимаю актеров; раз ему удается внушить им такую веру, то это не просто так. Я уговаривал себя, что знаю много ярких, талантливых артистов, которые молятся на него. С другой стороны, актеры не меньшего калибра считали его мошенником. Казан как-то сказал; великая ошибка Страсберга в том, что, вместо того чтобы раскрепощать актера, он делает его все более и более зависимым от себя. Капитал актера — вера в себя. Если бы Ли удалось воспитать это чувство у Мэрилин, было бы не важно, какими средствами он этого добивается.

Странным казалось, что с каждой неделей она обретала все большую власть над миром, а болото ее сомнений нисколько не осушалось. Порой она напоминала одного из властителей, которых описал Толстой в «Войне и мире», — людей, которым по загадочному общему согласию дается власть над другими, хотя никто не может объяснить, почему это происходит, и они сами только наполовину верят, что им это отпущено от природы. Внутри же все то же уязвимое, испуганное человеческое существо, а в случае с ней — ребенок, обиженная маленькая девочка. Она только и делала, что проверяла, не относятся ли окружающие, весь мир к ней враждебно, и люди чувствовали, что ее необходимо утешить, такую милую, всегда готовую улыбнуться и в то же время завоевательницу. И они дарили ей утешение, которое все дальше уводило от правды. Но в один прекрасный день она обязательно станет сильной, в тот день, когда поймет, что любима…

И тогда она, подобно несчастной издерганной героине одного из стихотворений Рильке, подойдет к окну в своей комнате, взглянет во двор и увидит огромное дерево, которое видела сотню раз.

— Und pl"otzlich ist alles gut [21] .

Оно придет, это чувство равновесия, целительная внутренняя тишина, не знаю, то ли через меня, то ли нет, но ей откроется это состояние души, когда все хорошо.

За последние пять-шесть лет великой охоты за красными в Америке прошли десятки процессов, и ни один из них не занимал более одного-двух часов. Процедура была проста: зачитывались вопросы, на которые подсудимый отказывался отвечать Комиссии Конгресса; тогда какой-нибудь «эксперт»-советолог классифицировал это как пособничество в распространении коммунистического влияния, после чего судья оглашал приговор, где обвиняемый осуждался за неуважение к властям. Лет десять назад это грозило тюрьмой, что и произошло с «голливудской десяткой» — за свои левые убеждения сценаристы и режиссеры поплатились годом тюрьмы. Теперь все приелось, страсти поулеглись и не было особой нужды выносить суровые приговоры. Обычно это заканчивалось штрафом или условным заключением, хотя твердой уверенности не было. В моем случае дело получило широкую огласку, поэтому были основания полагать, что Комиссия ужесточит приговор, тем самым пытаясь оправдать свое существование.

21

И неожиданно все оказалось прекрасным ( нем.).

Вознесенный над залом судья районного федерального суда Чарлз Маклафлин напоминал президента Уоррена Гамалиела Гардинга, чье красивое лицо в траурной рамке я видел в витринах магазинов в далеком Фар-Рокавее. У Маклафлина были аккуратно зачесанные назад седые волосы. Он бросил сверху дружелюбный взгляд на своих коллег — соратника по демократической партии Джо Рауха, моего адвоката, и прокурора Хитца — и заявил, что заседание продлится не более полутора часов плюс-минус какие-то минуты. Его поддержал Хитц, бойко заверив, что государственное обвинение не займет много времени. Им дружелюбным баритоном ответил Джо Раух, который, хохотнув и поправляя галстук-бабочку в горошек, заявил, что по его делу слушание продлится не менее четырех, а то и пяти дней.