Наплывы времени. История жизни

Я скорее слышу, чем вижу растерянность Хитца — дребезжащий звук волчка, когда его поднимешь над ковром и он выдыхается, вращаясь. Судья, как и Хитц, понял, на что намекает Раух, и остолбенел — вместо того чтобы капитулировать, адвокат собирался выиграть дело о неуважении к властям. Я был настолько неискушен, что ничего не понял, пока Джо не разъяснил этого мне. Однако почувствовал, что после его заявления ко мне резко изменилось отношение в зале — от стола и от скамьи потекли отрицательные флюиды. Видимо, там решили — раз подсудимый решил выиграть дело, значит, подсознательно выступает против четко отработанной процедуры. У Рауха, однако, был прецедент — дело Уоткинсона. Так что даже в том случае, если он не выиграет мое дело, Раух мог настоять на внесении в протокол решения, которое позволит подать апелляцию. С Уоткинсоном ему удалось отстоять перед Комиссией требование задавать подсудимому лишь те вопросы, которые непосредственно связаны с судебным расследованием. Таким образом, был положен конец годами длившемуся произволу, когда по распоряжению Комиссии людей хватали прямо на улице. Теперь для этого нужно было доказать, что обвинение соответствует статье законоположения, которое Комиссия активно собиралась провести через Конгресс. В ходе заседания дважды вставал вопрос о моем паспорте, но защита смогла показать, что это ведет к повторению дела Уоткинсона. И действительно, все чуть было не превратилось в процедуру под названием «Расследование о нарушении правил пользования паспортом Соединенных Штатов».

Однако правильно я пользовался паспортом или нет, не имело никакого отношения к отказу назвать имя писателя — участника того давнего собрания. К моему глубочайшему изумлению, постепенно сменившемуся отчаянием, мистер Хитц каждое свое выступление начинал с одной и той же фразы, повторяя ее на все лады: «Господин Миллер отбыл в Чехословакию, отлично зная, что с паспортом США въезд в эту страну запрещен…» И действительно, это было бы нарушением, если бы я когда-нибудь был в Чехословакии, а я не был даже близко от ее границ. Интересно, как они собирались доказывать свою ложь. Сколько бы Хитц ни брал слово, повторялось одно и то же. Раух, согласно процедуре, каждый раз вставал и усталым голосом говорил, что я никогда не был в этой стране, на что судья поворачивался в сторону Хитца и просил его продолжать.

Стараясь не заснуть, я делал беглые зарисовки участников и, как все новички, не мог смириться с тем, что дело движется черепашьими шагами. После тягостных часов, проведенных в суде, мы с Джо отправлялись к нему домой и, открыв бар, напивались как никогда, по крайней мере я. На третий день, не успели мы пропустить по рюмке виски, широкое лицо Рауха расплылось в улыбке, и, ткнув в меня пальцем, он сказал:

— Вот это да!

— Что такое, сэр?

— Хитц настаивает, что ты был в Чехословакии в 1947 году — ведь в 47-м, верно?

— Да, в 47-м.

— Но в 47-м Чехословакия была демократической страной. Если не ошибаюсь, там президентом был Эдуард Бенеш. И никаких коммунистов.

— О Боже! Значит, я был в свободной стране и ничего плохого не сделал. Хотя я там все равно не был.

На следующий день Раух был само ожидание — Хитц с минуты на минуту должен был начать ежедневную молитву. И момент наступил:

— Зная, что, согласно паспорту, ему запрещен въезд в Чехословакию, господин Миллер…

Раух резко вскочил и высоко, как в баскетбольном броске, выбросил руку:

— Ваша честь…

Удостоенный августейшего внимания скучавшего Уоррена Гардинга, Джо выдержал паузу, словно перед ним на столе появилась большая аппетитная баранья отбивная с листиком петрушки и зажаренным в сметане картофелем. Повторив, что господин Миллер никогда не был в Чехословакии, он обратил внимание суда на то, что в те годы это была демократическая страна, глава которой, президент Бенеш, являлся другом Соединенных Штатов. И добавил, что это исторический факт.

Интересно, что они будут делать дальше? Пауза! Гардинг посмотрел вниз на Хитца, тот в ответ поднял глаза. Раух сел, поправил двумя пальцами «бабочку» и прихлопнул ее.

Наконец судья произнес:

— Я полагаю, что это подпадает под четыре пункта обвинения. Продолжайте, господин Хитц.

Я нетерпеливо наклонился к Джо и прошептал:

— Какие еще четыре пункта обвинения?

Такое ощущение, будто надо мной растянули полог четырехугольной палатки и мне не хватает воздуха. Раух наклонился к самому уху:

— А никакие! — и захохотал. Его веселье было так заразительно, что я не мог не рассмеяться в ответ — с чего вдруг, одному Богу известно.

Можно жить вне времени, можно — во времени, а можно — на стыке времен. Четверть века спустя я был приглашен на официальный обед, который Джо Шульц давал по случаю торжеств, посвященных памяти Кеннеди. Мы с женой Ингой Морат пригласили с собой Джо Рауха с Оли. Зал приемов в Государственном департаменте был на ремонте, и нас собрали в специально обустроенной по этому случаю гостиной в Кэнон Офис Билдинг. Приглашенных было больше ста человек, масса знаменитостей. Войдя, мы оказались в толпе, так что толком нельзя было оглядеться. Свежевыкрашенный пол и потолок обращали внимание неожиданной яркостью тона, непривычной в таком унылом федеральном учреждении. Сидя на стуле, Джо неожиданно сделал полный оборот и, перегнувшись через Оли, сказал, что я имею честь пребывать в том же зале, где проходило слушание по моему делу в сенатской Комиссии.

Конечно, вокруг ничего нельзя было узнать, особенно теперь, с накрытыми столами. Но, даже представив то помещение, я не смог увязать все воедино. Ирония, вот, пожалуй, единственное, что я испытал, однако у нее появился какой-то холодный металлический привкус, стоило вспомнить о бушевавших здесь страстях. А сейчас — веселые лица гостей, жизнерадостно улыбающийся государственный секретарь, множество знаменитостей, отмеченных, как и я, особыми почестями. Вдруг показалось, будто я заглянул сюда откуда-то со стороны и все мало похоже на реальность. Я боялся, что после гонений, которые пережил, едва ли смогу посещать приемы, где царит самодовольство. Однако ничего не произошло — я уютно чувствовал себя в доброжелательной атмосфере. А может быть, просто пребывал в иллюзии, что изжил страх перед властью, — вплотную приблизившись к ней, я понял, что она не таит для меня ничего притягательного. Но при этом потерял былую веру в возможность вечного процветания системы. Единственное, что здесь осталось от тех времен, — это американский флаг, стоявший все на той же тумбе у стены. Возможно, это был тот самый флаг, под которым восседал конгрессмен Уолтер. Как я верил в него, зная, что для многих он являлся символом беспринципного обогащения и надменной недальновидности. Но разве можно совместить то и другое в едином, целостном переживании жизни? Или стоит признать, что это был сон вечной ссылки и вечных возвращений?

Насколько помнится, единственная стоящая беседа за всю неделю моих мытарств во время суда состоялась с бывшим сенатором Гарри Кейном, которого Раух вытащил из его своеобразного заточения во Флориде, пригласив в качестве «эксперта по вопросам коммунизма». Кейн читал мои пьесы и не находил, что я был «под влиянием коммунистической партии». «Экспертную оценку» в подобного рода судебных разбирательствах давало государство, приглашая какого-нибудь бывшего деятеля от коммунистической партии доказать, что у обвиняемого наличествуют все признаки коммунистического Люцифера. Как ни странно, эта процедура полностью повторяла салемские процессы 1692 года, когда священники выступали в качестве специалистов по колдовству — один из них, преподобный Хейл из Беверли, выведен у меня в пьесе. Этот исторический прототип — Хейл в «Салемских ведьмах» — в какой-то момент осознал, что одержимые колдовством девочки просто используют его, и в раскаянии попытался спасти тех, кого в результате его «экспертизы» приговорили к повешению. Я поразился, узнав, насколько эта старая история напоминает историю Гарри Кейна.

Отмеченный многочисленными знаками отличия за участие в корейской войне, Кейн был одним из немногих, кто раскаялся за свои действия во время охоты на красных. Волна антикоммунистической истерии застала его на родине, в штате Вашингтон. Сделав ставку на то, что этот человек далек от всякой политики, республиканцы выдвинули его, и он был избран в Сенат. Основной темой предвыборной кампании он сделал коммунистическую угрозу и настолько уверовал в нее, что потребовал, чтобы из страны выслали Чаплина, когда тот обратился к «доморощенному коммунисту Пикассо» с просьбой организовать во Франции кампанию протеста против репрессий в Америке.

Кейна поддержал Джо Маккарти, но даже тогда, в угаре страстей, Гарри показалась странной его параноидальная жажда мщения. Как-то вечером оба выступали в здании Американского легиона, как вдруг в заднем ряду поднялся какой-то парень и пошел критиковать Маккарти. Его тут же вышвырнули из зала на улицу «свои» ребята, но странно, как на это отреагировал Маккарти — он рехнулся от бешенства, его чуть удар не хватил, настолько он был в ярости. Дикость какая-то.

Прошло несколько лет, и мы как-то сидим вечером с женами, играем в покер. Вдруг Джо взглянул на меня и говорит: