Нарисуй мне в небе солнце

– У меня в театре репетиция была…

– А театр как называется – «Синий колобок»? – захохотал Чукачин, мгновенно весь покраснев. – Вам сказано – научитесь сначала чему-то, а потом уже выходите за деньги на сцене играйте! Иди, Кудряшова, поработай! – Чукачин неожиданно перешел опять со мной на «ты». – Текст за год выучила наверняка?

– Свой?

– Да зачем мне твой текст! Я твою сцену не делаю. Гарныденкин текст!

– Я – Теплова… – промурлыкала Ирка.

– Сиди уж! – махнул небрежно рукой Чукачин. – Роль ей дали такую шикарную, а она о ерунде думает, когда играет. Все наоборот у тебя в роли, понимаешь? Не ты к нему, а он к тебе, а ты жмешься, как… Говорить даже не хочу, как кто. Все на тебя будут смотреть и вспоминать, как Осовицкая блистала в этой роли! Так блистала, что пол-Москвы влюблены в нее были, мужики в очередь с ночи выстраивались за билетами, просто, чтобы посмотреть на нее на живую. Так, вставай, Катя, раз уж пришла. Текст у меня возьми, если не знаешь наизусть. Самарцев, Андрюша, начинай давай. – Чукачин тут же поменял тон, обращаясь к своему любимчику.

Наверно, он так же неодолимо любил его, как я Нику или когда-то Волобуева. То есть нет, Чукачин совершенно нормальный мужчина, с удовольствием смотрел на красивых женщин, но Андрюшу любил как ученика, как артиста, восхищался им. И не видел очевидных вещей. Из-за своей безоговорочной симпатии.

Я взяла у Ирки текст, который был переписан ее крупным, старательным и все равно корявым почерком. Вот мне Ирка нравится – не знаю чем – теплотой своей, наивностью, улыбчивостью, еще тем, что она сама льнет ко мне, и мне нравится даже ее глупый почерк. С ошибками, с завиточками, с неожиданно крупными заглавными буквами и крохотными буковками в середине слова, как будто они, хихикая и краснея, как сама Ирка, кокетливо прячутся за соседей, выглядывают из-за них и подмигивают, крайне симпатичные и привлекательные, кругленькие, подбоченившиеся…

– Там вот встанешь, у тумбы, это как будто бы береза, а когда он подойдет… – доверчиво и быстро стала объяснять мне Ирка.

– Так, Гарныденко, сиди, остывай, ничего не надо этого говорить! – крикнул Чукачин, хотя кричать было совершенно не нужно, мы сидели почти рядом с ним и отлично все слышали. – Иди, Катя, раз уж пришла, полюбуемся на тебя, давно не видели! Артистка она! Погорелого театра! Как театр-то твой называется?

– «Синий колобок», Леонид Иосифович.

– Да? – машинально удивился Чукачин. – Тьфу, что ты меня сбиваешь! Так, ладно, начинайте!

Если честно, я толком пьесу не успела прочитать. Я знала, о чем она, сидела на общей читке, но сама не вчитывалась и не размышляла. Моя роль была достаточно автономна, или мне так казалось. Конечно, Горький не зря ее написал, дал героине так много слов. Но в действие она особенно не вплеталась. И я не слишком вдавалась, что происходит в пьесе помимо меня. Об Иркиной роли я вообще не думала. Я видела пару раз, как моя подружка репетирует, но что она делает, какие у нее задачи, какая линия роли, я не знала. Поэтому сейчас начала с чистого листа.

– Постойте! – сказала я Самарцеву, который, отвернувшись от Чукачина, скривился и состроил мне рожу, а к нему повернулся с иронической и неотразимой улыбкой своего персонажа.

– Он еще никуда не шел! Что ты кричишь! – подпрыгнул на стуле Чукачин. – Вот пойдет, тогда окликнешь его!

– Хорошо, – кивнула я.

Самарцев лениво помахивая тросточкой, пошел по площадке.

– Постойте! – позвала его я. – Вы представьте: фамилия дяди мужа – Двоеточие! – Для убедительности я легонько рукой показала в воздухе этот знак препинания.

– Что ты руками машешь? Что ты машешь? Ты кто – регулировщик? Что ты показываешь? – взвился Чукачин.

Наверно, если бы я сидела в сторонке, а не стояла на площадке под софитами, я бы тоже смеялась, как все. Понятно, что Чукачин никого смешить не имел в виду, что сердился он искренне. Но все так же искренне хохотали – и над ним, и надо мной. Я на наших не обижалась, потому что знала, что меня все любят, и сейчас смеются, просто потому что смешно.

– Я показываю двоеточие, Леонид Иосифович, – объяснила я.

– Зачем?! Зачем ты показываешь двоеточие? – не успокаивался тот. – Ты что, учитель словесности?

– Нет, но…

– Нормально скажи это! У нее цель – не знаки препинания показать, а… Какая цель у Юлии Филипповны, Гарныденко, а?

– Чтобы… – Ирка захихикала и поерзала на стуле.

– Во-от! – заорал на нее Чукачин. – Вот так ты и играешь! Это тоже есть, конечно, но не так пошло и откровенно, как у тебя это получается! А Кудряшова – вообще сушеная вобла!

– Переводчица из «Синего колобка», – добавила я негромко. Чукачин не слышал, он продолжал фырчать, ругаться, энергично поворачиваясь на стуле туда-сюда. Хоть бы он уже устал, что ли, сам от себя.

– Давай еще раз! И ничего не показывай руками своими! Там речь о другом! Сказать о чем?

– Я понимаю, о чем речь, – пожала я плечами.

– Если бы понимала, то не стояла бы такая равнодушная! Давай, вперед. Руки убери вообще куда-нибудь!!! Андрюша, кинь ей реплику!

Раз семь или восемь мы начинали эту сцену. Я видела, что Чукачин совершенно не собирается со мной ее репетировать. Да и зачем? Юлию Филипповну играет Ирка, и будет играть – это распределение давно утверждено, в начале года, играет она в пятьсот раз хуже, чем когда-то Осовицкая, но все равно мило. Она привлекательна и в жизни, и на сцене, а в этой роли – это главное качество.

– Как с тобой тяжело, Кудряшова, – наконец тяжело вздохнул Чукачин, потер себе поочередно грудь, голову и подергал себя за уши и нос. – Тяжело, да. Всё! – крикнул он. – Отдохнула, Гарныденко? Иди, работай! Сидит там, отдыхает… Заставить бы вас всех платить за обучение, побегали бы!

Я осталась на репетиции, несмотря на то что Чукачин несколько раз нервно оборачивался поворачивался и поглядывал на меня, почесываясь, приговаривая что-то. Пару раз он так резко обернулся, как будто я позвала его, и даже спросил:

– Что?!

– Ничего, Леонид Иосифович, – мирно ответила я. – Очень интересно.

Мне правда было интересно, но главное, я хотела в перерыве поговорить с Иркой, рассказать о своих метаниях и страданиях с Никой. Она знала, что у меня любовь, но в подробности я последнее время ее не посвящала. Нику Ирка как-то видела, он приходил за мной пару раз. Покрутилась рядом, посмеялась и шепнула мне на ухо:

– Какая лялечка!

– Кто? – удивилась я.

Ирка засмеялась и, сверкая огромными голубыми глазами, послала шутливый поцелуй Нике. Я-то видела в Нике совершенно демонического мужчину, ну и что, что некрупного. Байрон, Лермонтов, Пушкин – были невысокие… А все мировые тираны? А гениальный Высоцкий? Да сколько изумительных мужчин не выросли до среднего роста! Артисты, певцы, политики, императоры… Плохо ели или плохо жили в детстве, или же просто вся энергия организма ушла не в рост – в талант.

– Ирка! – укоризненно сказала я. – Ника – очень серьезный мужчина, директор театра!

– Я вижу, – так же игриво хихикала Ирка.

Что-то она увидела в Нике свое. Ирка – влюбчивая, поэтому я взяла ее под локоток и увела в девятнадцатую аудиторию, чтобы она не сделала лишнего, не подсунула Нике свой номер телефона, например. Как бы я потом с ней дружила, если бы Ника вдруг решил ей позвонить – просто так, чтобы еще раз убедиться, что вовсе необязательно мужчине вырастать до метра семидесяти трех, чтобы нравиться женщинам. Очень нравиться, до потери себя.