Народная Русь

«Разступися, Мать-Сыра-Земля, На четыре на сторонушки! Ты раскройся, гробова доска, Распахнися, бел-тонкой саван, Ты воскинь-ко, родной батюшка, Ты своим-то очам ясныим На меня-то ли на горькую. Подожми-тко, родной батюшка, Ты под правую под рученьку, Ты скажи мне, друг мой, батюшка, Всее правду ту великую!».

Такую песню мог сложить только великий народ, из стихийной души которого бьет неиссякаемый ключ песнотворчества. Столь яркую картину горькой доли мог нарисовать только истинный художник могучего и в своей простоте слова. Скорбно поет-причитает перед свадьбою невеста-сирота, знающая, что за нее некому будет заступиться перед новой роднёю богоданной, что не к кому будет придти-попечаловаться при неладном житье с мужем и его кровными. Но немногим жизнерадостнее смотрит на эту жизнь и сам народ, обмолвившийся такими присловьями, как: «Свекор — гроза, а свекровь выест невестке глаза!», «Свекровь на печи — что собака на цепи!», «Люб — что свекровин кулак!», «От свекровушкиной ласки слезами захлебнешься!», «Лютая свекровь красоту с лица повыгонит, тело белое повысушит!», «От свекровых глаз нескоро укроешься, а от свекровиных одна смерть упасет!» Для каждого знакомого с домашним бытом русского крестьянина в этих поговорках явственно слышится тот же голос самой жизни, который звучит в записанной П. В. Шейном тверской песне, начинающейся запевкою:

«Спится мне, младешенькой, дремлется. Клонит мою головушку на подушечку; Свекор-батюшка по сеничкам похаживает, Сердитый по новым погуливает!..

— «Стучит-гремит, стучит-гремит, снохе спать не дает»… — подхватывает хор: «Встань, встань, встань ты, сонливая! Встань, встань, встань ты, дремливая! Сонливая, дремливая, неурядливая!» И опять льется-переливается безнадежно тоскливое: «Спится мне, младешенькой, дремлется, клонит мою головушку на подушечку. Свекровь-матушка по сеничкам похаживает, сердитая по новым погуливает»… И она, эта «лихая свекровушка», подобно своему муженьку — «грозному свекру», обращается к молодой невестке со словами, в которых обзывает ее сонливою, дремливою, неурядливою. Но вот картина, встающая перед слушателем, расцвечивается новыми красками: «Спится мне, младешенькой, дремлется, клонит мою головушку на подушечку; мил-любезный по сеничкам похаживает, легохонько, тихохонько поговаривает»… Прямо в сердце просятся слова «мил-любезнаго»:

«Спи, спи, спи ты, моя умница, Спи, спи, спи ты, разумница! Загонена, забронена, рано выдана»…

Сколько в них слышится нежного чувства; сколько той «жалости», которую народ русский объединяет с любовью!..

XLIV Последние назимние праздники

Веселый да сытый октябрь-свадебник валким шагом к концу подходит, последние назимние праздники на деревенскую-посельскую Русь ведет — «Казанскую» (22-е число, день празднования Казанской иконе Пресвятыя Богородицы) да Дмитриев день (память св. Димитрия Солунского [76] — октября). Последние обожженные морозом листья с дерев облетают к этому времени, остатние черны грязи осенние подсыхают, промерзаючи; зима в белой шубе идет, не первым, а третьим — не то четвертым снегом порошит, путь ноябрю студеному коврами застилает пушистыми.

76

Св. Димитрий Солунский — великомученик, пострадавший в царствование императора Диоклетиана. По происхождению этот угодник Божий — славянин; до своего мученического подвига был он воином и правителем гор. Солуни. На Руси и у соседних славянских народов имя его как неизменного заступника славян с первых времен принятия христианства окружено благоговейным почитанием. В московском Успенском соборе хранится древняя икона св. Димитрия, принесенная (в 1197 г.) с родины великомученика князем Всеволодом Юрьевичем во Владимир

«До Казанской — не зима, с Казанской — не осень!» — гласит простонародная мудрость. «Что за осень, коли гусь на лед выходит!» — продолжает она свою красную речь: «Осень говорит: озолочу! А зима — как я захочу! Осень говорит: я поля в сарафан наряжу! А зима — под холстину положу, весна придет, покажет!», «Осень прикажет, а весна свое скажет!», «Считай, баба, цыплят по осени, а мужик — меряй хлеб по весне!», «Осенней озими в закром не положишь!», «Осень-то — матка: кисель да блины! А весна — мачеха: сиди да гляди!», «На Казанскую и у воробья — пиво, а по весне и у мужика хлеба вдоволь — дивное диво!», «До Казанской и у вороны — копна, а зима придет — все с гумна приберет!», «Не будь осенью тороват, будешь к весне хлебом богат!», «Осенью и нелюбого гостя всякой снедью потчуют не напотчуются, а к концу зимы и любой кусок хлеба напросится!»

С 22-го октября ждет деревенский люд со дня на день прихода лютой стужи. «Матушка Казанская необлыжную зиму ведет, морозцам дорожку кажет!» — говорят краснословы, говорят-приговаривают: «Что Казанская покажет — то и зима скажет!», «Бывает, что на Казанскую с утра дождь дождит, а ввечеру сугробами снег лежит!», «Выезжаешь о Казанской на колесах, а полозья в телегу клади!», «И зиме до Казанской устанавливаться заказано!», «Со Казанской у нас — тепло морозу не указ!» и т. д.

С этой поры, по приметам деревенских погодоведов, зимние морозы силу берут, все крепче да крепче за землю держаться начинают. «О Казанской мороз не велик, да стоять не велит!» — молвит о них простонародное слово: «Казанские морозы железо не рвут, птицу на лету не бьют, а за нос бабу хватают, мужика за уши пощипывают!», «Идет на pop мороз, а в кармане денежки тают!», «С назимней Казанской скачет морозко по ельничкам, по березнячкам, по сырым берегам, по веретейкам!», «Не велик мороз, да краснеет рос!», «Сказывали бабы, что и на Казанскую в стары годы мужик на печи замерз!», «С Казанской — мороз подорожным-одежным кланяться велит, а к безодежным сам в гости ходить не ленится!», «С Казанской не льнуть к тычинке морозобитной хмелинке!»

Близится-надвигается зимняя пора студеная; может, — как давно заприметил ко всему в окружающей мужика природе зорким глазом присмотревшийся деревенский опыт, — и в одну ночь зима установиться, до весенних оттепелей налечь на грудь земли-кормилицы. По примете, когда большой урожай — тогда и «зима строгая». Знает, помнит мужик-деревенщина, что «только одному волку-сиромахе зима — за обычай», — заботливо запасается всякий добрый хозяин теплом на зиму: завалины вокруг избы заваливает, щели конопатит, о дровах подумывает. Если — по одному старинному прибаутку — «Батюшка Покров не натопит хату без дров», то — по другому — «Матушка Казанска спросит хворосту вязянку». Истребление лесов, повлекшее за собою вздорожание топлива, подсказывает деревне такие, проникнутые смешливой грустью поговорки, как например: «Мало ли у нас дров — где печь, там и жечь!», «Лесом шел — дров не видел!», «Наш Емеля-дурачок и на печке по дрова съездит!», «Ни дров, ни лучины — живи без кручины, пляши да смейся — на кулачках грейся!», «Дров нет — полати пригреют!», «Не тужи, голова, будут и дрова — нужда придет, из нас щепки щепать начнет!»

С давних пор в обычае у нас на Руси заканчивать к назимней Казанской все строительные работы; плотники, каменщики, штукатуры, землекопы, — все к этому времени сдают по подрядам работу, берут расчет у хозяев-подрядчиков — в деревню ко дворам снаряжаются. «На Казанску у хозяев и пузатая мошна худеет, а у работника — тощая толстеет!» — говорит поговорка, приуроченная к этому обычаю. «И рад бы хозяин поприжать батрака, да Казанска — на дворе, она — Матушка — всей ряде голова!», «Не обсчитывай, рядчик, подряженного: Казанска молчит, да все видит, все Богу скажет!», «Потерпи, батрак, и у тебя на дворе Казанска будет!» — вторят ей другие, выношенные в сердце народной жизни.

Служат 22-го октября по церквам молебен за молебном — все заказные, потовою батрачьей копейкою оплаченные: собирается домой приканчивающий свой промысел пришлый люд, благословляется во храме Божием в путь-дорогу. «Без Бога — не до порога!», «Выйдешь, не благословясь, — добра не жди!», «Помолится батюшка-поп, сохранит и Господь-Бог!» — гласит старина стародавняя устами памятующих ее заветы, держащихся за нее людей. Существует и у наемщиков-подрядчиков обычай служить молебны на Казанскую — благодарственную дань приносить Богу за благополучный исход работы. «В ком есть Бог — у того есть и стыд!», «Обидящим Бог судия!», «Дает Бог и цыгану!», «У Бога — милости много!», «От Бога отказаться — к сатане в работники назваться!», «У Бога-света с начала света все приспето!», «Утром — Бог и вечером — Бог, с Богом начал, с Богом и конец верши!» — говорит честной православный люд, твердо уповающий на Бога да на свою Небесную Заступницу пред Его грозной правдою.

Многие уходящие с весны до поздней осени из своих деревень в отхожий промысел крестьяне спешат воротиться к назимней Казанской домой. На радостях варятся по деревням пива к этому урочному дню, веселится-гуляет «бросивший с плеч тяготу подневольного наемного труда выносливый рабочий люд. Звенит веселым перезвоном, гульливой вольною разливается безшабашная-разгульная песня отдыхающих работников.

По многим местам 22-го октября — местные храмовые («престольные») праздники, справляемые всем приходом, по завету отцов-дедов. «Один день престол справляли, на другой опохмел держали, на третий — снова здорово!..» — подсмеивается деревня над неумеренными любителями веселого-похмельного праздничанья. «Сегодня — праздничали, завтра — праздничать станем, послезавтра — зубы на полку!», «То и не праздник, как никто не обопьется!» — приговаривают степенные люди.

Сметлив торговый человек, знает — когда у кого деньга шевелится в кармане, на волю просится: наезжают на Казанскую торгаши в праздничающие села, раскидывают кибитки с товарами, палатки ставят, баб-мужиков в соблазн вводят, на расход наводят… Веселый-праздничный человек — и то, что не надо, купит: торгаш уговорить сумеет, твердо помнит он свое правило — «Не обманешь, не продашь!» Знает он, проныра, какими прибаутками заставить разгулявшегося мужика подороже дать. «Не по купцу товар», — скажет, — «купило-то, видно, притупило!» Немало найдется у него в запасе и других подходящих красных словечек, вроде: «Купил бы село, да в кармане голо! Завел бы вотчину, да купило скорчило! Купильце, что тонкое шильце — как раз ему носок отломишь!» и т. д.

Среди песен, распеваемых об эту пору по деревенской Руси — свадебных и всяких иных, можно в глуши, сохраняющей дольше других мест память о старине, услышать и теперь стародавнее песенное сказание о взятии Казанского царства. Песенники-сказатели неизменно приурочивают его ко дню Казанской. «Середи было Казанскаго царства что стояли белокаменны палаты, а из спальни белокаменной палаты ото сна тут царица пробуждалася, царица Елена Симеону-царю она сон рассказывала…» — начинается эта простодушно-наивная песня, немало, впрочем, погрешающая перед правдою былого. Далее следует самый рассказ обо сне царицы: «А и ты встань, Симеон-царь, пробудися! Что ночесь мне царице мало спалося, в сновиденьице много виделося; как от сильнаго Московскаго царства кабы сизой орлище встрепенулся, кабы грозная туча подымалась, что на наше ведь царство наплывала!»… Сон, по песне, оказывается вещим. В то самое время, когда царица рассказывала его царю, — «из того ли из сильнаго Московскаго царства подымался великий князь московский а Иван, сударь, Васильевич, прозритель, с теми ли пехотными полками, что со старыми славными казаками. Подходили под Казанское царство, за пятнадцать верст становились они подкопью под Булат-реку, подходили под другую под реку под Казанку, с черным порохом бочки закатали, а и под гору их становили, подводили под Казанское царство; воску яраго свечу становили, а другую ведь на поле-лагере: еще на поле та свеча сгорела, а в земле то идет свеча тишея. Воспалился тут великий князь московский, князь Иван, сударь, Васильевич, прозритель, и зачал канонеров тут казнити. Что началася от канонеров измена, что большой за меньшаго хоронился, от меньшаго ему, князю, ответа нету; еще тут-ли молодой канонер выступался: — «Ты, великий, сударь, князь московский! Не вели ты нас, канонеров, казнити: что на ветре свеча горит скорея, а в земле со свеча идет тишея!" Призадумался князь московский, он и стал те-то речи размышляти собою, еще как бы это дело оттянута. Они те-то речи говорили, догорела в земле свеча воску яраго до тоя-то бочки с черным порохом, — принималися бочки с черным порохом, подымало высокую гору, разбросало белокаменны палаты. И бежал тут великий князь московский на тое ли высокую гору, где стояли царские палаты. Что цари-ца Елена догадалась, она сыпала соли на ковригу, она с радостью московского князя встречала, а того ли Ивана, сударь, Васильевича прозрителя; и за то он царицу пожаловал и привел в крещеную веру, в монастырь царицу постригли. А за гордость царя Симеона, что не встретил великаго князя, он и вынял ясны очи косицами; он и взял с него царскую корону и снял царскую порфиру. Он царской костыль в руки принял»… Песня кончается совершенно неожиданным, довольно далеким от летописной правды четверостишием: