Народная Русь

Олонецкий разносказ, поселяющий Иоасафа-царевича в земле Идольской, видит его в самые юные годы, но уже восприявшим учение Христово. «Не ходит Асаф-царевич по гуляньям», — гласит он: «не бывает он на беседах, а сидит себе в особой горнице затворником». Не по душе отцу царевичеву, царю Февдулу, такой нрав-обычай сыновний: «Что же ты, сын мой любезный, Асаф Февдулович, сидишь не весел, не радошен?», попрекает он царевича: — «Как пове-ровал ты веру не нашую, поверовал веру христианскую, не выходишь из особой горницы. Пошел бы хотя на гулянье!» Не захотел сын Февдула-царя прогневить отца, соглашается на гулянье пойти. А тот — этим временем отдал приказ, чтобы ни один стар-человек не смел выходить целый день на улицу. «Ступай (говорит), сын любезный; забавляйся — сколько душе угодно!» — «Не все, батюшка, забавиться: надобно и о смертном часе подумать!» — возражает Асаф-царевич: «Ведь когда-нибудь постареем и помрем». Усмехнулся отец: «Коли будешь, сын мой любезный, веровать веру нашую, не постареешь и не помрешь!» — сказывает. Вышел Асаф-царевич на гуляние, открылась перед его глазами самая веселая картина: на улицах — дородные молодцы, красивые девицы, молодые молодицы, поют, пляшут, забавляются; выкачены сороковые бочки вина («веселия Руси»), накрыты столы на целый город: пей, ешь, — что хочешь! Ни на что, ни на кого не смотрит возжаждавший иного веселия юноша, — идет он за город. И вот — попался ему на глаза стар-человек, «такой ветхий, что и поле пахать не может». Остановился царевич, посмотрел на встретившегося, говорит — на него глядючи: «Батюшка сказал мне, что в его царстве не стареют и не умирают, а вот какой есть стар-человек!» — «Ой, дитятко! Как в лета войдешь, хуже меня будешь; да и помереть надо, дитятко!» — отвечал ему, словно сговорившийся с ним самим встречный старец. «С того слова прошел Асаф-царевич во пустыню», — ведет свою речь старое сказанье.

Существует такой, одиноко стоящий в многоголосом кругу других разносказ-разнопев (записанный в Можайском уезде Московской губернии), в котором к «прекрасной пустыне» приходит не царевич, а царь. «Царь со царства соезжает», — начинается это сказание, — «царя слуги провожают, уж и царь рабов ворочает: — Воротитесь, мои слуги, верные други! А я пойду жить в пустыню — Богу молиться и потрудиться!» Далее все идет сообразно с общеизвестным повествованием о царевиче Иосафе, но только в более краткой передаче сменяющихся одно другим событий.

Наибольшей полнотою и связностью отличается стих, подслушанный в Рязанской губернии. Недостает в нем только вступительных слов, имеющихся во множестве других списков (подмосковном, орловском, тульском, симбирском и проч.), — слов, относящихся к месту действия: «Во дальной во долине там стояла мать прекрасная пустыня…», или: «Во долине возстояла…» и т. д. Но это упущение нисколько не мешает рязанскому сказанию запечатлеваться цельною и яркою картиною, пополняемой возбужденным воображением слушателя, благодаря непосредственной красоте повествования, воссозданного простодушными сказателями на чисто русский народный склад-лад.

«Расплачется младый юноша, сын (царский) Асафий царевич, перед матерью пустынею стоя», — заводят-запевают убогие певцы калики перехожие свой бесхитростный сказ-стих и переходят к царевичеву «плачу», поражающему современного читателя-слушателя своею проникновенной красотою. «Ты, мать моя пустыня, прекрасная, лесовая!» — льется-разливается он, западая в глубину чуткой души: — «Ты пусти мене, мати, к тебе Богу помолиться, со премногими грехами, с многозорными делами! Восприми мене, пустыня, яко матерь своего чада, на белыя руци! Научи мене, пустыня, волю Божшо творити! Избави мене, пустыня, огня — вечные муки! Возведи мене, пустыня, в небесное царство! А я буду в тебе жити, на тебе работати, Божью волю творити, земляны поклоны справляти… Прими мене, пустыня, любезная моя мати, от юности прелестныя, от своего вольнаго царства, от своей белокаменной палаты, от своей казны золотыя! Прекрасная ты пустыня, любезная мати!» В другом, несколько отзывающемся примесью книжности, но все же в достаточной степени обвеянном духом народности, разнопеве царевич молит пустыню принять его «в тихость свою безмолвную, в палату леса вольную». Умиляясь с каждым словом все более, он восклицает: «Любимая моя мати! Всегда тебе хощу знати, усты и сердцем целуючи, в день и в нощи милуючи!..» Выслушала мать-пустыня, одухотворенная сказателями, являющимися плотью от плоти, костью от кости народной Руси, — отвечает она «архангельским гласом» на плач царе-вичев: — «А ты, младый юнош, Асафей царевич. А и где ж тебе в мене жити и на мене работати, Божью волю творити, земляные поклоны сполняти?». Не верит она в возможность расстаться с благами бытия земного и променять все царское великолепие на одну ее «тишину безмолвную, лесовольную». Не скрывает от «младаго юноша» и того, что ожидает его в ее зеленых кущах. «В мене, в матери-пустыне», — говорит она: «жить тебе будет моркотно (тяжко), есть (будешь) гнилую колоду, пить болотную воду, носить черную ризу. В мене, во пустыне, всякия нужды восприяти, терпя потерпети, трудом потрудитись, постом попоститись. В мене, во пустыне, негде разгулятись, не с кем слова молвить!» Не устрашился воспылавший желанием подвижничества царевич: отозвался радостью в его юном сердце архангельский глас пустыни. «А расплачется младый юнош», — продолжает сказ: «расплачется Асафей царевич, перед матерью-пустынею стоя: — Не стращай мене, мати, ты великими страстями! Я могу в тебе жити, на тебе работати, земные поклоны справляти, Божью волю творити! Мне гнилая колода паче сытнаго хлеба; мне болотная вода паче сладкова меду («гнилая колода слаще царскаго яства, то мне райская пища; болотная водица — лучше царскаго пойла, то мне тихия прохлады» — по иному разносказу); а мне черная риза паче светлаго платья!» В этих словах отразилось умиленное стихийное сердце народа-сказателя, говорящее устами индийского царевича, любезного своим подвигом русскому духу, взыскующему тихого града небесного на суетной земле. На ответ «младаго юноша» — новая отповедь печалующейся, на его юность глядючи, матери-пустыни: «Ох ты, младый юнош, сын Асафей царевич! Да жаль тебе будет отца с матерью покинуть! Да жаль тебе будет своих вороных коней! Да жаль тебе будет верныя слуги! Да жаль тебе будет своего злата и серебра! Да жаль тебе будет всего своего прохладу! Да жаль тебе будет свои сладкие напитки; да жаль тебе будет свои белы каменны палаты!» Но и это не могло поколебать решения, принятого царевичем. Снова плачет он, перед матерью-пустыней стоя: «Не стращай мене, мати, ты великими страстями! Да не жаль-то мне будет отца с матерью покинуть; да не жаль-то мне будет своих вороных коней; я на вороных коней не могу на их зрети: словно лютые звери! Да не жаль-то мне будет свои верныя слуги; я на верныя слуги не могу на их зрети, словно лютые змеи! Да не жаль-то мне будет своего злата и серебра, я на злато и серебро не могу на него зрети — на сыпучие черви! Да не жаль-то мне будет всего своего прохладу, свои сладкие напитки; да не жаль-то мне будет свои белокаменны палаты!» Отрекся царевич ото всех благ, связанных с мирской жизнью, — все ему опостылело, нет ничего заветного — на чем мог бы остановиться с сожалением его мысленный взор — там, за гранью прекрасной, манящей его тоскующее о подвиге сердце, пустыни. Но она, ставшая для него «любезной матерью», все еще не теряет надежды отговорить его от прощания с миром утех и наслаждений, словно созданных для его — царевичевой — красоты: — «А ты есь младый юнош, сын Асафей царевич!» — снова возглашает она архангельским голосом: «Придет теплое лето, розольются усе реки по мхам, по болотам, оденется всякое древо: ты с мене, пустыни, выйдешь, мене, матерью, покинешь!» («Придет мать весна красна, лузья-болоты разольются, древа листами оденутся и запоют птицы райски архангельскими голосами, а ты из пустыни вон изыдешь, меня, мать прекрасную, покинешь!» — по иному разносказу.) Но с еще большей ревностью к пустынножительству держит свое ответное слово на это предвещание царевич-юноша: «Не стращай мене, мати, ты великими страстями!» — повторяет он, заливаясь слезами радости от предвкушаемого блаженного слияния с пустынею: — «Придет теплое лето, разольются усе реки, по мхам по болотам, оденется увсякое древо, — отрощу я свой волос по могучия плечи, отпущу свою бороду по белыя груди. Я не дам своим очам от себе далече зрети; я не дам своим ушам от себе далече слушать!» Но и на это есть еще возражение у жалеющей юного подвижника матери-пустыни: — «А ты есь младый юнош, сын Асафей царевич!» — восклицает она, теряя последнюю надежду отговорить царевича: — «А в мене, во пустыни, разгуляться тебе негде; а в мене, во пустыни, забавлять тебе некому; а в мене, во пустыни, утешать тебе некому!» Последним рыданием мятущегося духа отвечает «младый юнош, сын Асафей царевич, перед матерью-пустынею стоя». И от первого до последнего слова дышит ярким радостным чувством этот полный проникновенного одушевления ответ:

«Не стращай мене, мати, Ты великими страстями, А пусти мене, мати, Да в лес во дремучий! Разгуляюсь я, млад юнош, Сын Асафей царевич, Во зеленой дуброве; Есть частыя дерева, Со мной будут думати думу; На древесах есть мелкое листье, Со мной станут говорити; Лютые звери станут Мене забавляти! Прилетят райския птицы — Со мной распевати, Мене спотешати, Христа Бога прославляти, Как Христос Бог на небесах, Херувимы, серафимы, Со небесною силой!»

На это хвалебное слово отшельническому житию нечего было возразить матери-пустыне. Тронулась до сокровенной глубины своего любвеобильного сердца, — «Ты есь младый юнош, сын Асафей царевич!» — возговорила она, раскрывая перед ним свои любовные объятия: — «Дарует тебе Господь с небес златым венцем, тебе матерью-пустыней!» Стих, — как и в большинстве других разносказов, — кончается славой-хвалою сказателей-стихопевцев юному подвижнику-пустыннику: «Уси ангелы хвалют, архангелы величают, херувимы, серафимы, вся небесная сила, и во веки веков, аминь!» («И все святые праведные Асафью царевичу вздивовались, ево ли младому царскому смыслу. Ему поет слава и во веки веков, аминь!» — по другому, лучшему после приведенного, разносказу.)

Кроме «плача» царевича Иоасафа, именуемого во всяком разно-сказе стиха о нем — на свой, несколько измененный лад, сохранились, благодаря тем же неутомимым собирателям народной словесной старины несколько списков его «похвалы» пустыне и его «молитвы в пустыне», — по преданию, найденных в руке почившего подвижника. Вот, например, симбирский разнопев первой: «О, прекрасная пустыня! И сам Господь пустыню похваляет; отцы во пустыне ся скитают, и ангели отцам помогают, апостоли святых отец ублажают, проро-цы святые прославляют. Отцы во пустыни ся скитают и былием ся питают, из гор воды испивают. Птицы прилетают, на кудрявыя ветки посядают, отцев в пустыни утешающи, вечно умирающих… О, прекрасная пустыня!» В другом — ярославском — разнопеве пустыня именуется «любезною дружиною» (подругою) царевица-пустынника. «Тебе, Христос, подражаю. Нищ и убог хощу быта, да с Тобою могу жити!» — взывает к Распятому Сыну Божию пылающее неугасимой ревностью к подвигу сердце, изливающее радость своего подвижничества в молитвах, рождающихся под тихий шелест дубравы. В одной старинной рукописи дошла до наших дней «Быль о царевиче Иоасафе», несомненно имеющая прямую связь с простонародными сказаниями, посвященными восхвалению-возвеличению жажды подвигов. «Приидите, верние людие, внушите, дивная имам рещи, умилно судите. Велию любовь явлю Бога всевелика, како предивне взыска, спасти человека, человека не проста, от царя рождена, Иоасафа, лицем вельми удобрена»… — гласит вступление в эту «Быль», во многом сходную с разносказом стиха народного о царе Февдуле и земле Идольской. Отец царевича именуется здесь Авениром Индийским. Было ему предсказано, что сын его «Христа любитель будет». Чтобы удержать Иоасафа в вере отцов своих, окружил он царевича приверженными к идолослужению рабами, запретил не только упоминать при нем о Христе, но даже и допускать пред его очи какое-либо печальное зрелище. Жил царский сын, не знаючи ничего кроме веселья, и считал утопающим в счастии целый мир. Но совершенно случайно попался однажды ему навстречу прокаженный слепец; изумленный и встревоженный царевич спросил любимого «пестуна» — спутника, — что это за несчастное существо, — тот открыл своему господину всю правду-истину. С этой поры смутилось сердце Иоасафово, обуяла печаль его юную душу, возгорелось в его груди желание покинуть дом отчий, расстаться со всем наполняющим его довольством. И послал Господь пустынника Варлаама в царские палаты — наставить царевича в вере истинной. Проник во дворец святой старец под видом купца, продающего драгоценные камни, и выполнил повеление Божие. Уверовал Иоасаф во Христа, научил вере правой и отца своего Авенира, по смерти которого наследовал ему на престоле. «Но недолго во славе изволил есть быти, яко последующий глас хощет явити» — ведет свою речь повествователь, продолжая: — «коль дивна Божия сила благодати, может и каменныя сердца угнетати! А идеже мягкую ниву обретает, ту и семя слова плоды на сто умножает. Иоасафа нива сердца мягка бяше, яко дождь благодати егда восприяше, семя славы Божия бысть умноженно, по всей стране индейской уплодотворенно. Ибо, царь быв, кумиры везде сокрушаше, христианы от пустынь во грады собраше, епископу повеле народы крестити, и сам слову Божию прилежа учити»… Проведши в таком труде во славу Христа «четыредесятницу дней» после кончины отцовской, передает Иоасаф царский скипетр одному из друзей своих, Варахию: завещал ему хранить веру и правду, а сам облекся в убогие одежды и возложил на свои рамена — вместо царской багряницы — бремя подвижничества. Ушел он в пустыню к старцу Варлааму, заронившему в его сердце плодотворное семя веры Христовой: «яко един от нищих самохотно бяше; не взем раба и друга, в пустыню идяше, честнаго Варлаама в вертепах искаше, с ним в молитвах и постех выну пребываше»… На этом и кончается «Быль», действительно более близкая содержанием к преданию, общему для всех европейских народов, заимствовавших его отчасти из индийских сказаний о Будде (Сакиа-Муни), отчасти из повествований о подвигах угодников Божиих — святых Восточной Церкви.

Мать-пустыня, прославленная стиховными сказаниями про Иоасафа-царевича, является предметом воспевания-величания в русских раскольничьих песнях, многие из которых отражают в себе народную старину. Вот, например, песенный сказ нетовцев [81] . «Как шел старец по дорожке, черноризец по широкой…» — запевается этот сказ песенный: «Идучи, он слезно плачет, во слезах пути не видит, во рыданиях слова не молвит». Навстречу ему идет не простой путник, дорожный человек, а — «Сам Христос Царь Небесный». И возговорил Он старцу, — продолжается сказ: «Ой ты, гой еси, старец-черноризец, ты о чем, старец, слезно плачешь? О чем, черноризец, воздыхаешь?» На слова Христовы держит ответ старец: «Ох ты, гой еси, Христос, Царь Небесный! Как мне, Господи, не плакать? Потерял я златую книгу, потопил я ключ церковный в море!» Обещает утешающий плачущего Царь Небесный найти-вернуть ему и ту, и другой, — посылает его спасать душу в пустыню. Услышав такой завет Сына Божия, восклицает умиленный старец-черноризец: «Ох ты, гой еси, батюшка Христос, Царь Небесный! Ты поставь-ка мне в пустыне келью, где бы люди не ходили, одне бы пташки пролетали, меня бы, старца, потешали, ото сна бы пробуждали; ото сна б я пробудился, на правило остановился!..» Вслед за этими, до известной степени совпадающими со стихом об Иоасафе-царевиче словами, идет заповедь Христа, повелевающего — в чисто-раскольничьем духе — «своим православным христианам» бежать из городов-сел от народившегося антихриста, напоминающего своим обрисованным в песне обликом представление самосожигателей о патриархе Никоне: «Не сдавайтесь вы, Мои светы, тому змию седьмиглаву, вы бегите в горы, вертепы, вы поставьте там костры большие, положите в них серы горючей, свои телеса вы сожгите! Пострадайте вы, Мои светы, за Мою веру Христову: Я за то вам, Мои светы, отворю райския светлицы и введу вас во Царство Небесно и Сам буду с вами жить вековечно!» Конец сказа воскрешает пред своими слушателями память об одной из самых прискорбных страниц летописи былых заблуждений мятущегося народного духа — заблуждений, по счастью, безвозвратно отошедших в область, если не забытых, то обреченных забвению преданий.

81

«Нетовщина» («Спасово согласие») — один из самых закоренелых раскольничьих толков беспоповщины. Нетовцы отрицают все церковные установления и проповедуют, что со временем патриарха Никона («никоновских новшеств») вся благодать таинств Христовых взята на небо, а на земле наступило царство антихриста. Многое позаимствовали нетовцы в своем вероучении от самосожигателей, изуверством переходившим все границы, оставивших по себе тяжелую память в истории XVIII-гo столетия

Не в таких темных преданиях ищет себе исхода мечта, светлеющая в общении с природою, проникнутой для чутких сердец дуновением откровений Божественных, — природою, олицетворенной в умилительном представлении о прекрасной матери-пустыне, образ которой запечатлелся в пытливом сердце народной Руси, восклицающей под тяжким бременем обступающих ее трудную-страдную жизнь повседневных житейских забот:

«Ох ты, матушка-пустыня, Распрекрасная раиня! Еще кто б тебя поставил Среди темного леса, Во зеленой, во дубраве, — Не слыхать бы в тебе было Прелестнаго-злого мира…»

Для этого, воздыхающего так глубоко, стихийного сердца ближе всяких самосожигателей-черноризцев кроткий облик царевича, пошедшего по стопам подвижников Христовых. Чем-то родным отзывается в русской душе его смиренная мольба: «Любимая моя мати, прекрасная пустыня! Ты приими мене, пустыня, яко мати свое чадо; научи мене, пустыня, волю Божию творит и!» Сколько покорности этой воле, сколько светлой веры в ее непреложность слышится в этих словах, вылившихся из глубины души пахаря-мечтателя, взыскующего на земле града небесного…

XLVIII Введенье

21-е ноября, день праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, отмечено в народном месяцеслове целым рядом особых поверий и связанных и ними обычаев, зародившихся в лоне матери-природы, отовсюду охватывающей повседневную жизнь крестьянина-земледельца.

Сохранился целый ряд простонародных песенных сказаний, являющихся в то же самое время и хвалебными величаниями впервые вступившей во храм Господень Пресвятой Деве. «Ты во церковь приведеся, архиереом воздадеся и от ангел предпочтеся», — начинается одно из них. За этим началом-«запевкою» следует повторяющийся и в самом конце стиха припев: «Приведутся девы, ближняя Ея, во след Ея во Святыя Святых!» Сказание, прерванное этим четверостишием, продолжается: «Захария сликовствует, пророчески извествует, веселяся торжествует. Руце старец простирает. Царицею называет, сладкимя гласы воспевает. Днесь подъемлет старец Деву, да возведет Евву, да разрушит клятву древню. Евва, ныне веселися: се Девая Днесь явися, на престоле спосадися. Дух Святый осеняет, а Девая принимает, трилетна всем ся являет. Прилетают херувими, окружают серафими, поют гласы трисвятыми. Ангел пищу принашает, а Девая принимает, кверху руце простирает»… Другой, воспевающий этот праздник стих начинается словами о горах Сионских, на которых Бог «завет положил, свыше нам с небес свет Божий открыл, струями словес сердце напоил». В третьем — приглашаются торжествовать «патриарси», «вси девы» — бодрствовать и «ликовствовать со пророки». В четвертом — веселится праматерь-Ева. И во всех них явственно слышится благоговейное чувство народа-песнотворца, воздающего честь-хвалу Богоматери.